Земное время

Горбатый и черный орел на штандарте,
Резные границы на выцветшей карте
В чернильных разливах лиловых море.
Железом бряцающий слог манифеста,
И стройный парад у крутого подъезда
Закованных в камень дворцовых дверей.

Не эту Россию в груди проношу я,
Но память о ней наплывает, бушуя,
Метелью взвивается в вихре крутом.
Она, словно тень, залегла за плечами,
Оглянешься — вот она спит за годами,
Как за полосатым шлагбаумным столбом.

И там за недавнею треснувшей бездной
Весь бред этот хмурый, заштатный, уездный
Из дерева вытесанных городков,
Разлегшихся в тяжком трактирном угаре
Под кляузной одурью канцелярий,
Под крики торговок у драных лотков.

Где поп, расстегнувши зеленую рясу,
Пьет чай, приходя от обедни. Где плясы
Гармоник размывчивы и горячи,
Где круглая церковь белеет убого,
И тусклы кирпичные стены острога,
И вяло свисают шары с каланчи.

Дома кособокие в хриплых крылечках.
Опущены удочки в тихую речку.
Мычанье коровы, бредущей домой.
Дорога пылится, и рыхлятся пашни,
И ветер дохнет бесприютной, всегдашней,
Пропахшей полями российской тоской.

От этой тоски никуда не укрыться —
Ни в сыростью выеденной столице,
Ни в плавленом звоне московских церквей.
Тоска, от которой лишь тройка да сани,
Да клекот гитар, да вино, да цыгане,
И дикие искры из смутных очей.

Но все же, бобрами закутавши плечи,
Куда ему деться? Он едет далече,
Покоя — о, даже и этого нет.
Он слезет за речкой у зимнего леса,
Отмерен барьер. И под пулю Дантеса
Он станет, живой, беспокойный поэт.

А где-то в Москве, повернув от Арбата,
Как птица, худой, пожелтелый, горбатый,
Вернется домой. — Что-то холодно мне,
Печь вытопи. — И, колотясь от тревоги,
Смотреть будет Гоголь, как плавятся строки,
И весело вьется бумага в огне.

И в белую ночь настороженный Невский
Охрипший, простуженный Достоевский
Обходит. Над шпицем белесо-легка
Мгла сизые саваны тускло простерла.
И зябко, и сладко ложится у горла
Припадка удушливая рука.

Да, все мы прошли эти гиблые были.
Мы эту Россию войною дробили
Под хмурые марши шрапнелей и труб.
Тот бред, как Распутин, смеялся из мрака.
Но выстрел… — В чем дело? — Убита собака. —
И в прорубь забит человеческий труп.

И рваная вот на плечах гимнастерка.
И дуло винтовки прохладно и зорко,
И степи, оскалясь, окоп перервет.
И каждая площадь — ненастье и лагерь.
И ночью — пожаров горячие флаги.
Стучит у собора сухой пулемет.

Тиф бродит волною, звенящею в теле.
Как холодно в старой защитной шинели.
Ружье за плечами и пальцы в крови.
Но злобой клянемся и голодом нашим,
Мы смертью недаром тебя перепашем, —
Россия, из сердца родись и живи.

Поэту недаром ночами не спится.
Он видит тебя. И огромная птица,
Пернатое слово воркует в груди.
Оно над тобою в тревоге упругой
Клокочет крылами. И песни порукой,
Что зори с тобою и свет впереди.