Земные одежды

— Они в вашем Ченгирлау собаку утащили с крайнего двора... Понятно, ули, москвичи, развлякацца приехали!

 

Дед высадил их на площади возле старого карагача — ствол обледенел, ветви разбухли от инея и огромная крона, казалось, поддерживается уже не физическими законами, а божественными. Наверное, этот карагач считался всеми негласной остановкой, конечной точкой пути.

Смеркалось. Обиженный “председатель” удалился, и вокруг них встала хрустальная тишина.

— Потрясающе! — ноздри у Коли раздувались. — Как же легко здесь дышится!

— А эхо, слышь! — Димка набрал воздуха в легкие. — Кто украл мои хомуты?!

— Ты-ты…

— Детство мое здесь прошло! — Димка произнес это с такой гордостью, будто здесь прошло детство Александра Македонского.

— Ты-ты…

На белых крышах тень ветвей заиндевелых, видно все до последней крупинки. Застыла тень дыма из трубы. Он далеко виден — фиолетовый в сером небе. На проводах когда-то повисли паутинки. Теперь они заиндевели, потолстели, висят гроздьями.

— Как же здесь красиво, е мае! Дышу и не кашляю!

Они шли, и снег под их ногами скрипел с таким заговорщическим и таинственным значением, что душа замирала, будто в предощущении великого праздника. Зима укутала деревню роскошным покрывалом, и она сонно парит в звездном космосе. Дореволюционный свет в редких окошках. Порой, возле глаза громадной плоскостью вспыхивает мелкая снежинка и, кажется, слышно, как река хлопает об ледяной потолок.

— А почему название такое нерусское?

— А вот будет дождь с громом, Коль, тогда поймешь.

— В смысле?

— Это звуковое подражание грому и эху — Ченгир Ла-ау.

Вдруг черное существо выкатилось из переулка и с разбегу прыгнуло на Димку. Коля отпрянул.

— Все, приехал, приехал, — Димка осторожно прихлопывал Васянку по спине.

— Дя Федь! Ты уехал, а я чуть с горя не умер своей смертью.

— Все, больше не уеду. Ну-ка, посмотрю на тебя… Вырос! Надо же, как ты вырос с лета!

— А я на твоем турнике вишу, дя Федь.

— Молодец. Познакомься, Коль, это мой друг Васянка.

— У тебя тоже кликуха есть? — строго спросил Коля.

— Есть, Колбаса.

— А у меня — е мае.

— Здарова, е мае!

Димка засмеялся.

— А вы у ба Кати будете?

— Да, Вась, первое время.

— А то идите ко мне, я без никого, пожрать есть, полторашку поставлю.

— Давай в следующий раз, Вась.

— О'кей, пацаны, без проблем.

 

Дом бабы Кати присел под белым завалами, нахохлился. На заснеженном крыльце кружок, оставшийся от теплого донышка ведра с золой. Щели двери заиндевели, обметены белым пухом, побелели шляпки гвоздей.

В доме пусто, голая лампочка под потолком сыплет мертвенно-желтый свет. Снова это ощущение прогибающихся под ногами половиц. Под зеркало трюмо подоткнуты новогодние открытки, яркие, блестящие, словно из страны куклы Барби.

— Кто там?

Баба Катя лежала на кровати. Димка вздрогнул от того, как она похудела и вытянулась, как пронзительно посинели глаза.

— Накормила меня Якубенчиха мыныезом, — сказала она Федору, будто он на пять минут отлучался во двор. — Вот, живот теперь болит и болит, ни встать, ни согнуться.

— Я пойду в район позвоню, баб Кать, “скорую” вызову.

— А хлеб какой пекли? — бормотала она. — В печь ставили, а вынуть уже не могли, распекался. Прямо в печи резали напополам.

 

Димка с Колей накачали воды в баню, нарубили дров и затопили. Насколько в ней было холодно и неуютно, настолько же она преобразилась от огня, наполняясь жизнью, сырым древесно-банным духом. Глядя на нее со двора, казалось, что в большом сугробе светится оконце, а сверху валит дым.

Кинули по навильнику сена корове и сгорбленному косматому баранчику, похожему на карликового мамонта.

— Как приятно они хрумкают сеном, давай послушаем, Дим.

Снег сыплется, будто с луны, тающей в дымке. Мягкий, желтый свет окон на синих дорожках.

— Завтра потепление, — пообещал Димка.

— Да иди ты!

 

Пришла Антонина, накрыла на стол. Димка увидел в белой выемке холодильника ту самую банку икры, которую дарил бабе Кате летом. Колька достал бутылку. Потом Альбина принесла каймак с баурсаками. Пригласили и ее. Она к удивлению Димки согласилась.

— Вторая неделя, — шептала Антонина.

— Умирает по ходу, — добавила Альбина.

— Ешьте, пока естся, и пейте, пока пьется, — откликнулась баба Катя. — Смерть придет — ничего не захочется.

— Дай бог выздоровления, — Димка поднял рюмку.

— Дай бог, — поддержал Коля.

Женщины вздохнули. Выпили, сморщились, замахали руками.

— Автолавка приезжала? — спросила Антонина.

— Какой там? Ихняя машина не пройдет! — вскрикнула Альбина и смутилась.

Димка еще летом заметил, что пить в деревне неимоверно вкуснее, нежели в городе. К “горькой” примешивается деревенская печаль и богом забытость, сладкое чувство конечности пути, воздух, чистый как слеза и еще неизвестно откуда привкус и запах калины. Димке показалось, что и Коля удивленно глянул в донышко рюмки. Выпили еще. У женщин заблестели глаза и покраснели ноздри.

— Баня уж готова, наверно, — сказала Антонина. — Я вам белье приготовлю. Шампунь где-то был, найду.

— Может, спину потереть? — сказала Альбина и густо покраснела.

— Все, Альке больше не наливать. С одной рюмки косеет.