Зенит

Глаша ни разу не застонала. Но по тому, как то высыхал ее лоб, то снова покрывался крупными каплями пота, видно было, что ей очень больно. Перевязывал я неумело. Теорию знал, а практики не имел.

— Правда, мог бы застрелить его?

— А что, чикаться? У него дети, видите ли…

— А если их пятеро?

— Слушай! Мы на войне. Пятеро-шестеро! Он что, один такой? Не разводи телячьей философии! Худшее предательство — бросить раненого товарища.

— Ты бы мучился всю жизнь.

Это разозлило меня:

— Не знаю, от чего я буду мучиться. Знаю только: хватит мне мук.

Антон вынес лейтенанта. Нес на руках очень бережно, будто в теле того засела мина. Шептал:

— Сынок… Сынок мой… Вот так оно бывает… Вот… Старовойтов стонал, плакал, по щекам его текли слезы.

И я сорвал зло на нем:

— Не хнычь, герой! Девушки постыдись. Радуйся. Ты в сорочке родился.

Но стало стыдно, когда я осмотрел его раны. Старовойтову посекло всю спину. Десятки осколков. Наверное, разорвалась мина, подвешенная на дереве. Один осколок в плече торчал так, что я вытянул его пальцами. Виталий истекал кровью. Потерял сознание. Не хватало бинтов. Мы с шофером порвали свои нижние рубашки. Но самое трудное было поднять раненого в кузов. Глашу посадили в кабину. Трусливый шофер проявлял удивительную активность и находчивость.

— В госпиталь! Скорее в госпиталь!

Водитель запомнил: километров пятнадцать назад на дощечке-указателе «Хозяйство Антонова» кто-то нарисовал красный крест. Госпиталь! Под обстрел, видимо, попадала не одна машина, и водители указали место спасения своим товарищам.

Туда! Быстрее!

Кто из нас родился в сорочке?

* * *

Позвонил в Москву Масловским.

Как всегда, слышу голос, знакомый мне более сорока лет, странно, что он, кажется, не изменился.

— Глаша?

— Ай!

Нет, голос изменяется: в интонации все больше юмора и — приятно слышать от бабушки — молодого задора:

— Как вам живется?

— На большую букву «Д».

— Что-то новое.

— А я говорю по-белорусски. Добра! Жаль, ты редко приезжаешь. Хочу изучить белорусский.

— Где твой дипломат?

— У меня их два.

— Старый.

— В Дар-эс-Саламе.

— Нет, ты серьезно?

— Стану я шутить с таким солидным человеком.

— Знаю твою серьезность.

— Спасибо тебе. Ты не веришь в мою серьезность?

— Не осточертело твоему старикану таскаться по свету?

— А я сама его туда командировала!

— Ты взяла бразды в комитете?

— Нет. Я зануздала только своего человика. Так по-белорусски? Виктор полетел через Аддис-Абебу, а там — Витька.

— Твой Витька скоро станет дедом.

— Для меня он Витька. А еще там Катя… Как Мика и Вика?

— Бабушку веселят.

— А дедушку тешат? Дай мне Валю. Давно не слышала ее голос.

— Скрипит ее голос.

— Ну-ну! Рано нам еще скрипеть.

— Ты оптимистка.

— Нет, бывает, и я ною. Дали бы мне слетать в Аддис-Абебу — как бы я ожила! Кажется, и диабет свой излечила бы. Так где там Валя?

— Укладывает внучек. Валя! На провод!

— Кто там? — выглянула из дверей моя жена с Викой на руках.

— Глаша.

— О, подержи малышку.

— Не хотю.

— Поиграем в прятки.

— Не заводи их. Сам будешь укладывать. Я, я, Глаша. И я тебя целую. А как же! Старый бывает хуже малого. Лисички знают слабость деда. Навалтузятся, а потом убаюкать их невозможно. Дед ныряет в кабинет, а бабка до дурноты читает им сказки.

Женщины говорили о детях. О чем еще? Они и при встречах, в последнее время редких, раз в год, не больше — Вале не вырваться от детей, да и у меня командировки не частые, — не выходят за пределы одной темы в разговорах — без начала и конца: о детях, о внуках. И я солидарен с ними. Тема мне кажется самой важной и значительной. В конце концов, те проблемы высокой политики, экономики, которые мы тут же, за столом, обсуждаем с Виктором, ответственным работником Комитета внешнеэкономических отношений, не существуют сами по себе, а существуй они так — грош им цена, они имеют значение и смысл потому, что есть наши дети, наши внуки. Мы, мужчины, умеем абстрагироваться от этого, женщины мудрее: любую из глобальных проблем — ракеты, космос, заявления высоких руководителей — связывают с судьбой детей или, правильнее, замыкают их на детях. И тогда все проще решается в спорах докторов наук, журналистов, дипломатов, которых обычно собирают широкие и гостеприимные Масловские. Некоторые жены стремятся поддержать мужчин в их глубоких рассуждениях. А поддерживают лучше всего Глафира Сергеевна и Валентина Петровна тем, что в паузах, когда снова вспоминают о напитках и закусках, возвращают всех нас из заоблачных высот под стол, где ползают дети, где все мы ползали до того, как взлететь.

Возможно, такая преданность детям и сблизила их, наших жен. Никого из других моих однополчан Валя в широком смысле не приняла. Принимала, конечно, с подчеркнутой приветливостью, но в молодости — ревниво и подозрительно. А потом, в зрелые годы, редко кто подавал голос. Не по моей ли вине? Слишком отдавался я науке. Нет! Зачем клеветать на себя?