Зенит затмения

При виде людей собаки залаяли громче, и горожане начали шевелиться. В домах приоткрыли ставни. Люди уже увидели свет, сменивший темноту – он бил из щелей в эту минуту, – и слышали топот толпы. Падурцы начали снимать с голов мешки, ведра и корзины и очумелыми глазами смотрели на властия. Потом они поднимались на дрожащих ногах и один за другим присоединялись к шествию.

Двери открывались. Горожане стекались к порченым, словно муравьи, нашедшие мертвого жука. Как завороженные, без единого слова, без единого вопроса, они шли за властием, а те, кто не присоединялся сразу, бежали к закрытым домам и звали остальных. Скоро весь город высыпал на улицы и собрался на площади.

Нишайравиннам поднялся на ту самую сцену, где еще вчера стоял вместе с Астре, и с ее высоты посмотрел на падурцев, собравшихся вокруг многотысячной толпой. Люди прибывали и прибывали, окружая порченых в белых одеждах.

Приходили все. Богатые и бедные. Верующие и атеисты. Иностранцы и моряки. Весь Падур собирался у ног Нишайравиннама. Стекался к нему, как металлическая стружка липнет к магниту. А он стоял и ждал, когда соберется как можно больше людей. И долго ждать не пришлось. Вскоре огромная площадь была забита народом. Те, кто не мог протиснуться к сцене, смотрели на властия с балконов, из распахнутых окон, с крыш и деревьев. Забирались даже на фонтаны. И молчание, начавшееся еще в поле, не прервалось до тех пор, пока властий не сказал первое слово.

– Сегодня черное солнце приходило, чтобы покарать нас за наши грехи, – произнес Нишайравиннам, оглядев толпу зорким взглядом. – Но я поклялся ему, что мы примем чувства, и оно дало нам еще один шанс. Больше вы не под началом Тавара. Его и всех, кто пошел за ним, чтобы убить детей затмения, настигла кара. Они мертвы и развеялись пеплом на наших глазах. Отныне я буду вашим властием. Я был им с тех пор, как погиб мой отец. Ибо я сын своего отца. Я – Нишайравиннам Корхеннес Седьмой – отныне и до самой смерти буду властием Соаху.

Толпа была похожа на море. Она начала волнами опускаться на колени, сначала создавая ямки, провалы, а затем сливаясь в абсолютный штиль. За несколько мгновений сотни тысяч людей коснулись макушками площадных плит, приветствуя нового властия. И затменники, и падурцы, и остроухи, те, кто не ушел за Таваром, а остался в городе. Все склонились перед Нишайравиннамом.

Выждав минуту, он продолжил:

– Теперь встаньте и примите тех, кого отвергали. Примите их в свое сердце и в свои семьи. Отныне у нас нет порченых. И никогда не будет. Отныне мы все едины. Это лишь малая толика тех, кого мы освободили с рудников. Больше там не будет рабов. Я освобожу все рудники и разработаю новую политику для нашей страны. Чтобы она процветала. Чтобы богатства Соаху достались не только вам, но и вашим детям, вашим внукам. Тавар хотел разорить мою страну и оставить ни с чем ваших потомков. Он хотел войны, но я не позволю этого. Мы сохраним наше процветание и распространим его на весь мир. Встаньте же и примите своих братьев и сестер. Своих детей. Свои чувства.

И снова площадь заволновалась в ряби встающих. Те, кто стоял ближе всего к затменникам, начали молча подходить к ним и обнимать. Женщины брали на руки детей. Стариков держали под локти. Белое и цветное слилось воедино, и больше не было разницы между одними и другими.

Глава 21 Цвета солнца

Меня не раз ломали ураганы.
Дрожал я, вспышкой молний обеленный.
Но выжил. Среди мертвого бурьяна
Один стою, судьбой непокоренный.

Не подпирай меня. Знай, я не рухну.

Не поднимай меня. Поверь, я встану.
Не бойся. Мне достанет силы духа.
Не плачь. Я залечу любую рану.

(Из песни «Вящий дуб» неизвестного автора)

* * *

Материк Террай, государство Соаху, г. Падур, 1-й день беззатменной эпохи.

Властий Соаху вошел в светлый отцовский кабинет, закрыл дверь и сполз по ней на пол. Здесь все было по-прежнему: ворох подушек на ковре, стол из эбенового дерева, трубка на подставке в виде львиной головы, шелковые обои с узорами, на которые Нико смотрел каждый раз, когда отец его отчитывал.

«Я вернулся», – подумал властий, глядя в окно, за которым сияло вечернее солнце.

Здесь ничего не изменилось. Каждая деталь осталась на месте, и только аромат был другим: Седьмой любил мяту и цитрусы, поэтому в кабинете всегда пахло лимонами вперемежку с пряным дымом. Теперь же приторно воняло одеколоном и табаком – видно, Тавар не смог до конца изменить привычки и в дорогих трубках отца раскуривал смесь куда более дешевую, нежели та, что хранилась в запасах властия.