Зенит затмения

Суровый Зехма вздохнул и принялся расплетать кривую косичку. Марх стоял и наблюдал за ними, и в этот миг он не любовался семейной идиллией. О нет. Его душила зависть. Марху ведь уже пятнадцать, и ростом он под два метра. Никто не будет возиться с таким дядей. А ему бы хотелось. Вот честное слово, хотелось бы. Но Зехма уделял все внимание девчонкам, а Иремил был ласков только в первые годы, пока не появился Дорри и Марх не уступил ему роль младшего. Тогда он пошел на хитрость и попросил Иремила обучить его ремеслу охоты. Это позволяло проводить с прималем кучу времени, и правдолюбец был счастлив. С Зехмой так уже не получится. Времени не хватит. Потому что Марх идет во внешний круг.

У него не было родителей с тех пор, как ему исполнилось два года. Оба умерли от болезни, а сын остался, и растила его суеверная бабка, испугавшаяся, что, если младенец умрет, проклятье может перейти на вторую дочь. Внука она терпеть не могла, и чаще всего он слышал от нее фразу: «Что ж не ты сдох-то? Что ж ты не сдох вместо них, родимых?»

И Марху верилось, как, наверное, всем сиротам, что, останься папка и мамка в живых, все могло обернуться иначе. Кто знает, вдруг они бы любили его и не отдали никому. Марху не с кем было сравнить, и некому было разрушить его фантазии, поэтому он завидовал даже Дорри, которого в детстве только и делали, что колотили, которому не давали есть. Марх завидовал каждому, кто мог назвать кого-то в этом мире родителями. Даже никудышные и жестокие, они у них все-таки были. А бабка только и делала, что плевалась проклятиями и просила сдохнуть. И Марх научился ей отвечать. Он научился бить словами в отместку. Научился выбирать такие фразы, чтобы ей делалось тошно, и не разучился до сих пор. И говорил так со всеми.

И может, потому, что у него никогда не было доброй, ласковой матери, он так любил Сиину. И так хотел, чтобы она всегда принадлежала только ему и заботилась только о нем. И за эту зиму без нее он до сих пор не простил Астре. И не собирался прощать.

* * *

На большую землю Сиина смотрела издалека, с борта «Мурасаки». Ни она, ни другие члены семьи не изъявили желания прогуляться по Унья-Панье. Говорили, что там порченые ходят по улицам, как самые обычные люди, только в волосах у них черные ленты. Кусочек материи взамен смерти. Сиине было трудно в это поверить, и она не решилась сойти с парохода, а без нее и Астре никто из детей даже не подумал о таком.

Но смотреть на другое государство отсюда, из безопасного убежища, отделенного от пирса полоской сияющей ночными огнями воды, девушке нравилось. И нравился, хотя и пугал, веселый шум набережной. Сиина пыталась разглядеть людей, но попортила зрение вязанием и шитьем при тусклом свете, поэтому плохо видела вдаль и могла только гадать, как выглядят намулийцы и где среди них гуляют Кайоши и Нико, отправившиеся на берег встретить морозного шамана и провести ему экскурсию по кораблю, чтобы он знал, с чем имеет дело.

– Так и не пошла? – спросила Олья, подойдя к фальшборту.

– Нет.

Порченая мельком глянула на веду и не смогла удержаться от мысли о том, какая же она красивая, особенно в этом ярком платье. И Сиине стало неловко стоять рядом с Ольей, будто красота руссивки делала шрамы на лице порченой еще безобразней. Словно показывала, каким должен быть человек, а каким не должен.

– Мы тоже не пошли, – сказала веда, лузгая семечки и сплевывая шелуху в темную воду. – Уже тридень тут сидим и гляделки на берег пялим, а не идем.

– Почему?

– Да страшно как-то. – Олья присела на парапет. – Мы к такому не привыкли. Княжна говорит, в этом рыжем царстве колдуны в почете, а не как у нас. Боятся их, а уважают все равно. И они могут, как обычные люди, туда-сюда по улицам расхаживать. И правду говорит, знаю, что правду, при Матрохе разговор шел. Умом понимаю, а сердцем нет. Страх там засел. От рождения засел, это так просто не выкорчуешь.

Порченая невольно улыбнулась.

– Чего ты? – нахмурилась Олья. – Смешно, что я трусиха?

– Нет. – Сиина плотнее укуталась в шаль. – Просто я думала о том же самом. Нам на Валааре тоже житья не было. И тоже страшно на берег идти, хотя тут и порченым гулять можно. Только и надо черную ленту в волосы вплести. Но у меня одна трясучка от мысли куда-то выйти. Всю жизнь прятались. Теперь дальше корабля ступить боязно.

– А у нас нет порченых, – отозвалась Олья. – Это вы тут, на западе своем, с ума сходите. Напридумывали ерунды всякой и сами боитесь. У нас нет порченых. У нас только особенные есть. Даровитые. У брата моего, Петро, отметины на лице, как у тебя. Ох и трус был, пока не вырос. А как вырос, так стал беды всякие предсказывать. Не всегда попадал, но частенько. И перед свадьбой мне сказал, что нехорошее чувствует, а я не послушала.

– У тебя свадьба была? – удивилась Сиина.

– Была, да под лавой утопла, – грустно улыбнулась Олья, протягивая ей горсть семечек. – Жених мой сбежал, когда узнал, что я веда.

– У нас бы тебя уважали, – сказала порченая, чувствуя себя виноватой за вопрос.

– А у нас тебя, – хмыкнула Олья.