Зенит

И в какой-то момент вдруг затих шум машин. Смолкла Москва. Смолк мир. Почернела поднятая в зенит Кремлевская стена. Только огонь разгорался все ярче и ярче. И из того огня… из тумана моих слез выходили и становились с той стороны, лицом к нам Катя Василенкова, Лида Асташко, Любовь Пахрицина, Надя… И меня ожгло стыдом… нет, пожалуй, страхом: я не мог вспомнить Надиной фамилии. Очень же простая, русская, Алексеева, Андреева, Михайлова… Нет, нет, нет…

Снова зашумела Москва. Покраснела стена. Исчезли дорогие облики. Рассеялся туман в глазах. Естественно горели цветы в венках… во множестве венков.

Кто-то взял меня за руку. Вилена!

— Наши пошли уже, Павел Иванович.

— Да, да, пойдем и мы.

— Я рада, что познакомилась с вами. Мама столько рассказывала про вас. Она любила вас? Да? А вы?

— Алексейкина! Ее фамилия Алексейкина! — вспомнил я и обрадовался. Вилена смотрела на меня удивленно. — Надя Алексейкина… Она похоронена на Одере… Их пятеро там, наших, осталось в ту ночь… Ты знаешь, она была совсем ребенком — Надя. Ей не было и восемнадцати. Сорок лет меня мучает совесть, что я их так слабо знал, прожектористок.

— Вы думали, мама сбежала за комбригом?

— Нет, Вилена, нет! Я понимал ее. Мне тоже хотелось штурмовать Берлин.

— Какие вы люди!

— Мы обычные, Вилена. Но мы прожили необычную жизнь. Нам есть что вспомнить.

— Какой теплый день, правда? Над Москвой редко бывает такое чистое небо.

— Над Москвой всегда светлое небо.

— Вы — поэт, Павел Иванович. А я — прагматичка. И все мое поколение.

— Доспорите после, — Глаша взяла под руку Вилену: — Отдай мою дочь.

— Какая я счастливая! У меня — две мамы.

Мы вышли на Красную площадь, чтобы постоять у Вечного Огня — у Ленина.

Куранты Спасской башни коротко пробили два часа. Сменялся караул.