Зенитная цитадель. «Не тронь меня!»

Моряки жались к воде, к развалинам портовых бараков, глядели на темневший посреди бухты, похожий на крепость, корпус плавбатареи.

— Стоит одна-одинешенька…

— А кому на ней быть?

Вздыхали. Каждый вспоминал или, напротив, заглушал воспоминания о том, что было недавно пережито на борту плавучей батареи… Вдруг Полтаев сказал:

— Братва, а ведь там должна быть шлюпка!

Вспомнили — действительно должна быть шестерка, которую хотели отремонтировать взамен угнанного штормом катера, да так и не успели. Если ее, ту шлюпку, на всякий случай подремонтировать, залатать дыры, засмолить — может, и пригодится. Ну хотя бы для того, чтобы в открытое море уйти, а там, глядишь, свои корабли и подберут.

— А что, верно. Зачем ждать у моря погоды? Махнем, братцы, на «Квадрат»?

— Махнем!

Согласились все. Только увязавшийся за ними морской пехотинец потускнел: «Им что, здоровые, крепкие. Махнут. А мне двести метров с пораненной головой не одолеть».

Старшина Кожевников угадал мысли пехотинца. Спросил, из моряков ли тот или «совсем сухопутный».

— Совсем… — с тоской признался пехотинец.

— И плавать не умеешь?

— Раньше маленько умел… Только двести метров мне не проплыть…

Задумались. Жаль было оставлять этого чернявого терпеливого парня.

— Может, подождешь здесь, пока мы шлюпку починим?

— Да брось, Михаил! Дело может так повернуться, что к берегу плыть обратно нам и не придется… Да и не быстрое дело — ремонт. Задачка… Тебя как зовут-то, пехота? Так вот, Егор, поплыли-ка с нами. Пятьдесят метров тебе как-нибудь одолеть поможем, а там, гляди, канат чернеет. Видишь? Мы раньше по нему шлюпку на руках гоняли.

— Паромом, что ли?

— Ну да, паромом. Поплывешь?

— Поплыву! — повеселел пехотинец.

Моряки зашли в воду. Теплая она была, вода. Июньская.

…По трапу, мимо закопченного, обгорелого борта, поднялись на верхнюю палубу плавбатареи. Защемило сердце от непривычного сиротливого вида столько месяцев бывшего им жилищем железного острова…

Беспорядочно задранные к небу, уже бесполезные пушки… Похожая на скрюченную руку шлюпбалка… Открытые крышки люков, и там, внизу, где всегда жило тепло, темно и пусто, и уже, как из погреба, тянет сыростью и холодом…

На палубе услышали звук пилы и голоса. Подошли к противоположному борту, и все прояснилось. Внизу, пришвартовавшись в районе скоб-трапа, стоял буксирчик. На палубе его было полным-полно народу — все больше военных. Плавбатарейцы узнали, что сегодня ночью буксир уходит на Большую землю. Старшина Кожевников вступил было в переговоры с находившимся на мостике буксира старшим лейтенантом, но тот кивнул на стоявшего рядом пожилого штатского моряка:

— С капитаном разговаривай!

Капитан буксира для начала побурчал, что у него перегруз, на таком суденышке — семьдесят человек, но затем согласился взять еще восьмерых:

— Все одним шкертом связаны… Не знаю, выберемся ли… Бьют немцы, бомбят. Особенно на выходе. А еще беда — мало угля и воды. Где тут у вас что? Посудина хотя и без хода, но ведь отоплялась как-то и воду где-то в запасе имела.

Кожевников знал. Показал, где хранились немногие запасы угля, воды же в цистерне почти не оказалось. Его товарищи, Ревин, Полтаев, Бочков, Некрасов, стали пилить привальные брусья, сносить на буксир все, что могло гореть…

В ночь на первое июля двинулись к выходу из бухты. Благополучно миновали горловину, развили самый полный ход. Море было неспокойным. Волнение балла в три-четыре раскачивало буксир, заставляло его то и дело зарываться носом в волны. Но главное — выбрались. Обогнули Херсонес. Запоздалый прожекторный луч взметнулся над водою, пошел в сторону и, упершись в берег, угас.

— Поздно спохватились! — радостно сказал Полтаев.

— Пронесло… — согласился Ревин.

Утром, на траверзе Феодосии, буксир обнаружили два Ю-88. В слепящих лучах разгоравшегося солнца ринулись в атаку. Все, кто имел стрелковое оружие, открыли по самолетам беспорядочный, отчаянный огонь. Старший лейтенант, бегая по палубе, пытался организовать стрелявших, подавал какие-то команды, но каждый палил на свой страх и риск…

«Юнкерсы» прошли так низко, что сквозь стекла кабин были видны очкастые лица летчиков, а под крыльями, позади моторов, грязные полосы — следы выхлопных газов. Из задних кабин, на выходе, замигали огни пулеметов. Немецкие бортстрелки вели огонь по буксиру. Бомб у «юнкерсов» почему-то не было. К тому же у них, очевидно, кончалось горючее, потому что больше в атаку они не заходили и взяли курс на землю.

Михаил Ревин с удивлением обнаружил, что буквально в трех шагах от него палуба расщеплена пулями, два пехотинца убиты наповал, а Николай Кожевников как-то странно побледнел, хотя старался улыбаться и выглядеть, точно ничего не случилось. А видно, все же случилось. Попросил Ревина:

— Миша, взгляни-ка, что у меня там… Жжет, собака…

Пуля касательно задела ягодицу, и рана обильно кровоточила. Нашли медикаменты, неумело, с трудом сделали перевязку.

— Вот паразиты!.. — ругался Кожевников. — Нашли уязвимое место… Такую рану ни самому посмотреть, ни людям показать…

На мостике слышался шум, возбужденные голоса.