Зенитная цитадель. «Не тронь меня!»

Ширились, сливались голоса. Лица становились малиновыми от старания и напряжения. Глаза туманились воспоминаниями.

Женатые отложили в сторону неоконченные письма. Ох, и песня! Расстройство, а не песня!

Кто-то, вспоминая прежнюю, довоенную жизнь, заговорил о самом теперь далеком и милом — о детях:

— …Прижмешь доченьку к себе, а головка, волосики ее золотые теплом, солнышком пахнут… И мятой…

Кто-то вспоминал о жене. Самое сокровенное:

— …А уж пава — другой не сыскать. Кровать у ее, что царский трон. Что трон! Кровать, она и есть кровать… Высокая, белая. По низу кружева — цветочки резные накрахмаленные, и подушки — одна на другой, во-от такая гора!

Слушали, вздыхали. Потирали руки — эх, жизнь была! Разошелся флотский народ. Взбодрился. Грудь колесом. Друзья в обнимку стоят, поют и слушают.

— Братцы, чечетку давай! Нашу, флотскую!

— Тимофей! Бесчастный!

— Где Бесчастный?

— Да здесь я, чего шумите? — отозвался Бесчастный.

К нему тотчас же кинулись с просьбой:

— Будь любезен! Выдай для души!

Слова разные, а суть одна — душа пляски просит. Командир первого орудия Тимофей Бесчастный великий мастер и по этой части. Отобьет чечетку в ритм любой музыке.

Бесчастный — любимец кубрика. Стройный, худощавый, волосы волнами, глаза озорные. Его на раз-два не уговоришь — поломается для виду. Своего рода ритуал. «Да в другой раз, хлопцы. Настроение не то. Обувка на мне резиновая». Только братва — не тот народ, чтобы отстать от плясуна. Похлопают по спине, за плечи обнимут: «Кончай, Тимоша, ломаться, как мятный пряник. После войны у всех настроение хорошее будет, а пока сойдет и такое!» «Обувка резиновая? А ты парадные «корочки» надень!» Речь о хромовых ботинках. Они на кожаной подошве, а потому хорошо «идут» по железной палубе, «дают» четкий удар…

Тимофей наконец сдался. Пошел к своей койке, извлек из железного ящика-рундука довоенные ботинки. Потрогал пальцем подметки — тонюсенькие стали, а что поделаешь, где теперь кожу возьмешь? А ничего! Пока хватит и этих! Переобулся. Вышел к товарищам. Готов.

— Сыпь, Коля! Давай, Тимоша! На-шу!

Тимофей Бесчастный подошел к баянисту, коснулся его плеча. Шепнул что-то. Николай Афанасьев согласно кивнул. Бросил вниз по кнопкам пальцы — повел мелодию старинного вальса.

Матросский круг расступился. Но Тимофей какое-то время еще стоял, опустив кудрявую голову, точно вслушивался. Выбирал в мелодии место, паузу и вдруг стремительно вышел на середину, крутнулся чертом, сыпанул дробь. А баянист только и ждал этого выхода, россыпи этой — сделал паузу, чтобы каждый стук кожаных подметок был явствен и четок. И снова зазвучал вальс. Старинный, хорошо всем знакомый. Милая душе музыка, без памятного названия.

Бесчастный умеет плясать. Бьет не всей ступней. На носках ходит, ими отбивает, только сверкают начищенные ботинки!

В нужный момент полузамрет, выгнется, потянет ножку — «ш… ик», «ш… ик» — поет, шипит кожа по толстой броне.

Сверкают, искрятся глаза зрителей. Старшина Михаил Бойченко, сам того не замечая, приплясывает на месте, Костя Румянцев подталкивает локтем в бок Лешу Рютина. И сейчас будет, как бывало не раз. Едва стихнет вальс и радостный гул голосов, Костя озорно крикнет: «Яблочко»!» Будет «Яблочко»! И выходи в круг, кто хочет. Умеешь не умеешь — пляши, коли душа просит. На что Воронцов не плясун, и тот выйдет вперевалочку, начнет неловко, старательно выделывать «смоленские коленца». И может, как обычно, с силой хлопнет его по плечу Костя Румянцев: «Убивали нас, Лешка, — не убили! В Черном море топили — не утопили! Жи-вем!»

После этого озорного «живем!» еще веселее пойдет пляска, и запыхавшийся Воронцов будет наблюдать коленца москвича Румянцева, будет терпеливо слушать похвальбу о том, что Костя в Сокольниках на танцплощадке такое выделывал»!

В кают-компании собрались командиры. Подводили итоги дня, набрасывали на листах бумаги схемы проведенного боя, разбирали варианты и упущенные возможности…

Разбор подходил к концу, а глухой гул голосов, звуки музыки по правому борту, в кубрике, не утихали.

— Что-то разошлись… — Середа вопросительно взглянул на Мошенского — как относится тот к шуму. Но командир вроде бы ничего не замечал, был спокоен, умиротворен. Очень он доволен сегодняшним днем. Пусть повеселятся, малость разрядятся люди.

— Твои небось, Николай Михайлович? — уже миролюбиво спросил комиссар у Даньшина.

Тот пожал плечами. Может быть… Мошенский поднял от стола усталые глаза:

— Итак, товарищи… Режим экономии боеприпасов — главнейшая наша задача. Берег говорит, что снарядов нет. Корабли в Севастополь прорываются с боем. Теперь им прорываться стало еще труднее. Разъясните это людям. Беречь каждый снаряд. Боюсь, что скоро нам придется отказаться от заградогня, от завес. Придется вести стрельбу только по пикирующим самолетам…

— Но ведь это… — насторожился Хигер, но Мошенский жестом остановил его:

— Знаю. Я же сказал — может так случиться… У вас что-нибудь есть, комиссар?

Мошенский повернулся к Середе. Тот кивнул — есть. Не торопясь, развернул сложенный вчетверо листок бумаги.