Зеница ока. Вместо мемуаров

Ушаков рванул вниз по тропинке.

Он бежал с колотящейся в висках кровью, с колотящейся в голове невесть откуда взявшейся песенкой: дружба всего дороже — это праздник молодежи…

Навстречу медленно брел по тропинке инструктор альпинизма Магомед.

— Спасать!.. Он!.. Кабан!.. На дереве!.. Человек!.. Висит!.. Бежим! — орал, подбегая, Ушаков.

— Спокойно! — рявкнул Магомед, чуть ускоряя шаги.

Когда Ушаков и Магомед вышли на поляну, кабан вдохновенно заканчивал свое дело — клочья корней и комья земли так и летели в разные стороны. На сильно накренившейся осине сидел Ожегов.

— Жорка, пошел прочь, свинья эдакий, шайтан! — крикнул Магомед.

Кабан вздрогнул, отскочил от осины, яростно покопал землю в сторону Магомеда, но был он явно сконфужен.

— Опять эти дурацкие шутки! — орал Магомед. — Проходу не даешь приезжим! Думаешь, если в заповеднике живешь, то все тебе можно? В конце концов, съезжу в Карачаевск, получу разрешение на отстрел, прощайся тогда со своими хрюшками!

Кабан сопел, пятясь задом, как бы говоря: не шуми, понимаю, понимаю, — и наконец, вильнув хвостиком, спрятался в орешнике.

— Ужасный зверь, грубый, — сказал Магомед и повернулся к Ожегову: — Слезай, дорогой товарищ, не смущайся.

В этот вечер на турбазе «Горное эхо» произошло братание. Ожегов и Ушаков слились в вечной дружбе и любви с инструктором Магомедом, начальником спасателей Семенчуком, барменом-массовиком Мишей и истопником Перовским Колей.

— Приезжайте в Москву, ребята, — весь словарь подымем на ноги… кабинет в «Арагви»… кафе «Лира»…

Между тем происходил вечер отдыха.

Турбаза дрожала от летки-енки, качалась, скрипела. Туристов не было, танцевали поварихи, официантки, судомойки, инструкторы, библиотекари, все свои. Пришли, конечно, девушки и из соседних ущелий. Их приняли. Пришли, конечно, побезобразничать и геологи из ближнего становища. Их Магомед спустил с лестницы.

— Неужели человек может погибнуть от кабана? — вдруг ахнул Ожегов и побелел. Яркая в своих чудовищных подробностях картина собственной гибели «от кабана» предстала перед ним.

— Человек — эфемерида, — задушевно пояснил Семенчук. — В сезон у меня с одной Чернухи столько сыплется вашего брата, где руки, где ноги — не поймешь. А иной раз сидишь тихо, пьешь чай, вдруг крики, шум — профессор математики в речку свалился, спасайте. Ну, едешь на мотоцикле к Горночкару, к запруде, ловишь профессора.

А в буфете взволнованный Ушаков жаловался затуманенному Мише на непорядки в кооперативах и в редколлегиях толковых словарей.

Вот уже битых два часа Ушаков и Ожегов карабкались по склону Чернухи. Они давно потеряли тропу и шли напрямик через лес. Шли, естественно, на четвереньках от сосны к сосне, хватаясь за равнодушные бока вековых гигантов, временами припадая всем телом к земле, чтобы унять отчаянное биение сердец, измученных черным кофием в московских творческих клубах.

Склон был чрезвычайно крут и к тому же покрыт скользким настом из слежавшейся прошлогодней листвы и хвои. Молодые люди уже не разговаривали друг с другом, уже не делились впечатлениями, уже не обращали внимания на равнодушно-прекрасно-зловещую природу, уже не вспоминали в ироническом плане классическую поэзию, уже не бодрились, не боялись друг перед другом упасть лицом в грязь, а только лишь ползли вверх, хлюпая потом в подмышках, протирая затуманенные глаза, задыхаясь и охая. Что вело их вверх, какие гордые стремления, какая цель? Нет, ничего определенного не было, а было нечто туманное, словами не выразимое, расплывчатое, лишь некий душевный восторг, следствие горной эйфории.

Ведь очень много есть людей, не имеющих в своей жизни словами оформленной цели, но постоянно чего-то восторженно добивающихся, постоянно идущих куда-то вперед и вверх, постоянно находящихся в состоянии, может быть, даже очень странного душевного подъема. Вот, к случаю, частный пример из личного опыта. Давно пора было бы мне бросить этот рассказ на дно корзины или засунуть в наволочку, ибо какая же может быть цель в повествовании о нелепом отдыхе двух совершенно нелепых (хотя лично мне симпатичных) людей, но я все пишу и пишу, все карабкаюсь куда-то, потому что впереди маячит неясное, что-то мерещится, вроде бы какая-то горная вершина, вроде бы кустики рододендронов.

Впереди кое-где засветились пятна голубого снега. Ушаков и Ожегов приближались к границе леса, за которой начиналась снеговая шапка Чернухи. Они выползли на обширную желтую проплешину между сосен, упали ничком и зарылись носами в сухой, нагретый солнцем мох.

В это время над ними послышался нарастающий треск и по проплешине в метре от них скользнуло вниз со скоростью торпеды бревно в два обхвата.

Гулко ухая, стукаясь о живые сосны, разламывая подлесок, оно ушло вниз.

— Странное явление природы, — пробормотал Ушаков.

— Красиво, правда? — сказал Ожегов. — Красиво оно неслось.

Помолчали-помолчали, блаженно потягиваясь перед последним рывком к снеговой вершине.

Снова послышался треск. Второе бревно, подобно гигантской акуле, неслось прямо на них.

— Ой, Ульян! — шепнул Ожегов.

— Ой! — подтвердил Ушаков.