Зеница ока. Вместо мемуаров

Уйдя из рассказа, я перестал быть его персонажем, однако остался, согласитесь, его автором. Это обстоятельство дает мне возможность под занавес еще раз увидеть главного героя, Влада Гагачи, в его роскошном, хоть и с говенным запашком, кабинете. Полночи президент концерна «Глоб-Футурум» сидел за розовым роялем, тренькал одним пальцем что-то из времен нашей общей молодости, ну, предположим, «Бумажного солдатика», по которому «шестидесятники» опознавали друг друга, но вместо булатовского текста, мрачно, не в такт, пел свое: «Сволочь такая Аксенов, он так меня и не узнал! Какой я ему Володька, какой еще Гагачин, если я Павел Власов, сын матери моей, российской революции, и никаких рассказов я никогда не писал, и Грузного за его взгляды не обижал, сидел с ним десять лет за одним столом в КМО, а если и спал с Томкой Яновичуте, то кто с ней тогда не спал. Эх ты, автор гадский, ты даже не запомнил лица моего, а ведь я тебя допрашивал в штабе боевых комсомольских дружин, когда нам пришлось разогнать вашу вражескую провокацию на священной площади Красной в 1966-м. Ты совсем забыл, как я на тебя понимающе смотрел, а ведь такие вещи не забываются! Ты даже не знаешь, что нам тогда дали приказ вас поучить, а я тянул время, пока этот приказ не отменили. В этом смысле я, значит, сберег вашей компании не менее полдюжины ребер, а ты ничего не помнишь! Ты даже не представляешь себе моего дальнейшего тернистого пути, а еще называешься классик! Жопа, жопа ты такая, подменили тебя в Америке!» Ария эта была завершена атакой на клавиши двумя потными кулаками и одной совсем мокрой головой.

Что касается лопат, то они действительно были сделаны не из золота, но, мы должны заметить, и не из железа. Сделаны они были из редкого металла титана, и эта тема перекочевывает отсюда в другое сочинение.

Стена

На ночь глядя в январе прилетаешь из Москвы в аэропорт Бен-Гурион. Поздний закат. Светящиеся панно автомобильных агентств. Черные контуры пальм. Похоже на прилеты в Лос-Анджелес: близость моря и прохладный ветер из пустыни. Беру «фиатик» в вороватом агентстве «Трифти» и рулю в сгущающуюся темноту и поднимающиеся горы.

Около полуночи мы с Мишей Генделевым подходим к стенам Старого Иерусалима. Мусульманский мир здесь не без оснований предъявляет права на недвижимость: после двух с половиной тысячелетий разрушений данные стены построены в XVI веке Сулейманом Великолепным. Армянский квартал: каменные дворики, свет из-за решеток, лунные отпечатки. Арабский квартал: железные жалюзи лавок, мультипликация бесчисленных кошек, ручейки каких-то жидкостей, всегда ли невинных. Греческий квартал: несколько старых европейских гостиниц, в них жили и Гоголь, и Бунин. Еврейский квартал, в котором жизнь воскресла только после 1967 года: розовый камень и стекло, новоисторическая архитектура, в экстерьерах которой обнаруживаются вдруг то древняя арка, то карьер культурного слоя и в нем римская улица с колоннадой.

По лестницам и под арками выходим на неожиданную в этой тесноте большую, продуваемую ветром площадь, где там и сям трепещут скопления пламеньков и одиночные свечи. Освещенная прожектором, мощно вылепляется кладка Второго Храма, Стена Плача, к которой в слезах подошли неслезливые десантники 1967 года, той войны, что была триумфом и для нас в СССР, ибо там получил по зубам наш непобедимый коммунизм. Миша говорит: «Вот сейчас то, что в тебе есть еврейского, вернулось восвояси».

Прижимаю обе ладони к камню. Где ты, мое еврейство, все эти Гинзбурги и Рабиновичи, ашкенази польских, литовских и балтийских городов, едва ли не потерявшие свой «завет» среди гойских войн, революций и контрреволюций? Падали ли мы ниц перед неопалимой купиной? Шли ли за Моисеем, ведомым «столпом облачным» в пустынные дни, «столпом огненным» в пустынные ночи? Вкушали ли от манны небесной? Раздвигалось ли перед нами Красное море? Бились ли с амаликитянами? Содрогались ли перед Синай-горой от трубных звуков, дыма и колебания? Искушались ли золотым тельцом? Подступали ль к Иерихону?