Зеница ока. Вместо мемуаров

Прошло еще сорок с чем-то лет. Окончательно рухнул социализм. Моложавый старик, рассказавший эту историю, до сих пор играет на рояле в московском клубе «Лорд Байрон» и поет песенки на английском языке. Нельзя не отметить, что он пользуется льготами как жертва политических репрессий, и в частности бесплатным проездом на общественном транспорте.

Шестьсот метров по прямой

Первого января 2001 года, на ночь глядя, я приехал в город Биарриц, что стоит на высоком каменном бреге Атлантического океана, в юго-западном углу Франции, в пятнадцати километрах от испанской границы. Не знаю уж, что меня занесло именно сюда, именно в эту ночь. Я уже был здесь однажды года за полтора до этого странного путешествия, в разгаре летнего сезона. В те дни город и пляжи были заполнены толпами загорелых, среди которых преобладали юнцы с глазами, в которых не отражалось ничего, кроме океана, так называемые серферы, то есть «идущие по волнам». По вечерам на площадях играли джазисты и люди всех возрастов и рас свинговали рядом со столиками кафе. Не знаю, какой процент этих толп связывал этот город с воспоминаниями Владимира Набокова, что провел именно здесь свое «золотое детство». Думаю все-таки, что менее одного процента: я был среди них. Предполагаю, что именно та жаркая, блаженная стихия удачного сезона подтолкнула меня к тому, чтобы увидеть этот шикарный город зимой: писательское ремесло тянуло выстроить контраст.

Оставив чемодан в номере гостиницы, я отправился на прогулку. На темных улицах не было ни души. Светились витрины модных бутиков, агентств недвижимости и кондитерских лавок. Стоял какой-то постоянный ровный грохот, как будто где-то поблизости шел бесконечный товарный состав. Не сразу я сообразил, что это не железная дорога шумит, а бесконечный в своем волнении океан. В конце улиц с уютно светящимися окнами вздымались белые валы серфа.

Над одним из агентств по продаже недвижимости значилось, что оно является старейшим в этих краях, то есть числит свои дни еще с конца XIX века. Не менее двух дюжин фоток показывали, чем они сейчас богаты: несколько квартир с видом на море, а также «виллы», то есть отдельные дома с садовыми участками. Одна из этих картинок почему-то привлекла мое внимание. На ней был изображен белый домик на довольно крутом склоне: одно окно, стеклянная дверь, терраса в стиле сочинских здравниц тридцатых годов; перед домом красовалось дерево магнолии. Потоптавшись перед этим окном, я двинулся дальше и вышел на набережную. Под обильной луной в белой пене и в вихрях брызг воевали знаменитые скалы Биаррица. В голову пришла неожиданная мысль: почему бы мне не поискать какую-нибудь обитель в этом Зурбагане? Двадцать четыре года я уже тружусь профессором в американском университете, не достаточно ли? Почему бы не уединиться здесь со своим сочинительством? Почему бы не сократить ежегодные полеты в Москву на ширину Атлантического океана?

Утром я отправился на поиски. Оказалось, что риэлторских агентств здесь больше, чем бутиков и кондитерских, вместе взятых. Служащие с удивлением смотрели на новогоднего покупателя, который к тому же почти не говорил по-французски. При изобилии предложений я почему-то не мог найти ничего подходящего: то слишком дорого, то слишком дешево. Только во второй половине дня я вспомнил о картинке, перед которой топтался прошлой ночью, то есть той самой первой картинке среди сотен непервых. Отправился в то самое старое агентство, и там меня встретил самый молодой агент по имени Стефан; он бегло говорил по-английски.

Тут же мы с ним помчались на южную окраину города. Минут через пять-семь его «пассат» взмыл на вершину холма, и передо мной открылась обширная равнина с черепичными крышами, верхушками пальм, обширными пляжами с постоянным накатом волн и с замыкающими эту долину отрогами Пиренеев, похожими на столь милый моему сердцу Восточный Крым. Несколько секунд пребывания на вершине холма заполнились какой-то бравурной нотой вхождения в новый мир, после чего мы углубились в кварталы «вилл», чтобы через пару минут остановиться перед ожившей картинкой маленького строения в стиле сочинских здравниц тридцатых годов. Сильный бриз колебал ветви магнолии и потрескивал верхушками пальм. Что-то еще поразило меня в первый момент, но я не сразу понял, что это было.