Зеркала

— Тебе известны какие-нибудь иные формы общественного устройства?

— Нет… Но все эти разговоры нам надоели.

Следующий вопрос задал снова устаз Аббас Фавзи:

— Как вы относитесь к любви? Верите еще в чистую любовь, или секс заслонил собой все?

— Секс, конечно, на первом месте. Лишь немногие любят и даже хотят жениться по любви.

— А как же большинство?

— Вступают в связь…

— С кем?

— Со школьницами… студентками… словом, с девушками!

— И эти связи перерастают иногда в брак?

— Да, довольно часто. Однако кое-кто следует традициям прошлых поколений.

— Надеюсь, девушки по-прежнему мечтают о замужестве?

— Это их самый большой недостаток.

— Но есть надежда, что и ты когда-нибудь женишься?

— Надежда-то есть, да заработок мой до смешного мал, а будущего у меня практически нет.

— Что же служит тебе опорой в жизни?

— Инстинкт выживания.

— Но может быть, в твоей жизни есть и кой-какие радости?

— Вкусно поесть, посмотреть хороший фильм, завязать любовную интрижку, только бы она не кончилась браком.

— И ты уверен, что ваше поколение лучше, чем поколение наших отцов?

— Мой отец был вафдистом, почитал Саада Заглула и Мустафу Наххаса, а мне это смешно.

— Почему?

— Оказалось, что они не более чем идолы.

— И ты не обрел взамен никаких убеждений?

— У меня были убеждения, но после 5 июня они рухнули…

— Как ты думаешь, что надо делать, чтоб исправить нынешнее положение?

— Что ни делай, толку все равно не будет.

— Но у тебя есть какие-нибудь соображения на этот счет?

— Ликвидировать всякую власть!

— А что ж потом?

— Не важно, потом все образуется само собой.

— Дорогой мой, ты пришел ко мне поговорить о классическом наследии, а для тебя самого оно — пустой звук!

— Я журналист!

— К тому же ты еще и оппортунист!

— А что в этом плохого? Любые средства хороши, если они позволяют протолкаться вперед в этом тесном мире!

— Благодарю тебя!

— Не за что.

Самые противоречивые чувства обуревали меня, когда мы покидали дом устаза Аббаса Фавзи.

Сафа аль-Кятиб

Дворец семейства аль-Кятиб был одним из самых старых в Аббасии. Внушительного вида, окруженный садом, он занимал большой участок в восточной части квартала — от одной трамвайной остановки до другой. Мы часто проходили вдоль его стены, направляясь на пустырь, где обычно играли в футбол. Из-за стены виднелись лишь верхушки деревьев, заросли жасмина и окна с задернутыми шторами. Неподалеку от стены я встретил как-то экипаж, съезжавший по восточной дороге на главную улицу квартала. В нем заметил старуху с сонными глазами и рядом девушку, очаровательную в своей юности. Едва я глянул в ее прекрасное лицо, сердце мое затрепетало, словно из распахнутых врат рая в него потоком хлынул сладостный нектар любви. Шаарауи аль-Фаххам, лучше нас знавший обитателей восточной части квартала, сообщил:

— Это Сафа́, дочь владельца дворца.

А Халиль Заки, который довольно часто наведывался в сады на этой стороне, чтобы полакомиться гроздью винограда или плодом манго, сказал:

— Ей двадцать лет.

Гаафар Халиль, заметивший перемену в моем лице, прошептал мне на ухо:

— А тебе пятнадцать!

Как ни странно, но внешность девушки, возбудившей во мне такое сильное чувство, совершенно стерлась в моей памяти. Я не мог ясно представить себе ее черты даже в то время, когда находился в плену ее очарования. Не запомнил цвета ее волос и глаз, не знал, какого она роста. Она вся лучилась обаянием, и оно как бы размывало отдельные штрихи, из которых складывался ее облик.

Как я ни пытался вызвать его в воображении, мне это не удавалось, я ощущал лишь его присутствие в своем сердце — так аромат, доносящийся из-за стены сада, создает представление о розе. Сердце мое отзывалось трепетным стуком на все, что было хоть в малейшей степени связано с ней. Да и потом, когда прошли годы, в каждой звезде экрана — в ее чертах, жестах, мимике — я старался найти что-нибудь, что напомнило бы мне эту девушку. Женское лицо могло понравиться мне, только если в нем были — или мне казалось, что были, — ее черты.