Зеркала

Отправившись в путешествие по истории, мы продолжали его два первых года пребывания в университете. Потом произошли непредвиденные события. Исмаил Сидки отменил конституцию 1923 года, и партия «Вафд» выступила против него, призывая народ к борьбе. Напряжение достигло высшей точки. Все перекрестки были заняты полицией и войсками. Таким образом, была исключена возможность проведения мощной демонстрации. Небольшие группы людей из разных слоев общества собрались в боковых улочках и переулках, иногда делали стремительные вылазки, выкрикивали лозунги и швыряли кирпичи в полицейских и солдат, но, преследуемые выстрелами, спасались бегством. Таха Анан, Реда Хаммада и я с первого дня участвовали в таких стихийных выступлениях. Мы видели, как падали под залпами сотни людей, как коршунами кидались на них солдаты, тащили их волоком и с нечеловеческой жестокостью швыряли в грузовики, а потом землей и песком засыпали на асфальте следы крови. Перед заходом солнца ожесточение схватки спало, группы демонстрантов поредели, но откуда-то еще доносились лозунги и свистели редкие пули. Решено было идти по домам. Шатаясь от усталости и поддерживая друг друга, мы брели по улице Хасан аль-Акбар. Таха Анан, шедший между нами, сказал:

— Народ борется уже несколько месяцев. Жертвы неисчислимы!..

— Сидки — настоящий кровопийца! — воскликнул Реда Хаммада.

— В любом случае, — заявил Таха, — такая бурная реакция народа на события значит куда больше, чем те отвлеченные дискуссии, которые мы слышим в салоне нашего профессора Махера Абд аль-Керима. — И вдруг тяжело повис у нас на руках.

— Ты что, устал? — спросил я.

Не отвечая, он оседал все ниже. Мы наклонились к нему и увидели вытекающую из его рта струйку крови.

— Он ранен! — закричал Реда.

Выстрелы еще не смолкли. На одном из домов мы заметили вывеску зубного врача и в смятении потащили Таху к нему. В приемной, кроме санитара, никого не было. Уложив раненого на диван, санитар кинулся к телефону вызвать врача.

Таха скончался у нас на руках, прежде чем подоспел врач.

Аббас Фавзи

Тесная дружба с этим человеком связала нас с первого дня моей работы в министерстве. В комнате секретариата в одном углу стояли три стола: мой, заместителя начальника секретариата Аббаса Фавзи и переводчика министерства Абдаррахмана Шаабана. Когда наш начальник Тантауи Исмаил, знакомя меня с Аббасом Фавзи, назвал его имя, я спросил:

— Вы тот самый известный писатель?

Он ответил утвердительно, и я горячо пожал ему руку. Остальные чиновники с презрительным равнодушием наблюдали за нами.

— Ваши книги об арабской классической литературе принесли нам большую пользу, — сказал я устазу Аббасу.

— Но ведь в университете признают только дипломированных авторов.

— Ваши познания не нуждаются в подтверждении дипломами!

— Профессор Ибрагим Акль думает иначе.

Для меня, во всяком случае, присутствие устаза Аббаса в новой, неведомой мне обстановке было словно дорогим подарком. Я постоянно соприкасался с ним по службе, встречал его в салоне доктора Абд аль-Керима и в кабинете Салема Габра, а позднее в салоне Гадд Абуль Аля. Меня поражало то, что он, признанный литератор в возрасте тридцати пяти лет, все еще остается в чине чиновника шестого класса. Позднее я понял, что коллеги считают его чем-то вроде «чужеродного тела» из-за тех «благоглупостей», которые он сочиняет. Настоящий чиновник уважает только своего брата чиновника, опытного администратора и знатока инструкции. Сочинение же книг в его глазах — это своего рода чудачество, которое вовсе не к лицу уважающему себя человеку. О том, как Аббас Фавзи стал чиновником шестого класса, мне рассказали буквально следующее: он, как ему и полагалось, работал клерком в архиве — ведь у него не было даже начального образования. Однако всякий раз, как во главе министерства становился новый министр, Аббас преподносил ему в подарок собрание своих сочинений со стихотворным посвящением. Министры принимали подарок, благодарили, а он возвращался к себе в архив, и на этом все кончалось, пока министерство не возглавил, наконец, любитель литературы. Он-то и повысил Аббаса Фавзи до седьмого, а через два года до шестого класса и сделал его заместителем начальника секретариата. Устазу Аббасу были известны все эти разговоры, и на презрение чиновников он отвечал презрением. Частенько между ним и его коллегами вспыхивали перепалки, и требовалось чье-нибудь вмешательство, чтобы восстановить мир. Аббас Фавзи называл чиновников «ядовитыми насекомыми», а про людей вообще не раз говаривал: «Человек — это разумный чиновник».

Даже такой достойный муж, как Тантауи Исмаил, сказал мне однажды:

— Опасайся этого человека, он умен, но безнравствен.