Зеркальная комната

Три добрых часа я работал грузчиком, переносил огромные двуспальные кровати, разбирал мебель. Наконец, довольный, потный и грязный, как бродячий пес, я спустился вниз с сознанием исполненного долга: мне удалось-таки заткнуть все в одну комнату, куда не нужно входить каменщикам (впрочем, они не смогли бы туда войти, даже если бы очень захотели).

Потом я умылся — вернее, плеснул воды в лицо, — разжег огонь в камине и задумался о завтрашнем дне, дне моего приезда и отъезда. А потом я решил подвести последний итог и предался серьезным размышлениям о том, что победу праздновать рано, что гордыня — вещь опасная, что больной, находящийся на пути к выздоровлению, все-таки должен проявлять осторожность.

Из головы у меня не выходил некий мужчина пятидесяти четырех лет. Две недели назад жена и старший сын провожали его в аэропорт Куантрен. Среди пассажиров со всего света он чувствовал себя неуютно, почему-то стеснялся пишущей машинки, хотя она выглядела как простой чемоданчик. Человек остро ощущал одиночество в этой толпе людей, которые прекрасно знали, куда и зачем едут — к друзьям или родственникам, а может, порвать контракт с какой-нибудь парфюмерной и фармацевтической фирмой, участвовать в высоконаучном конгрессе или в женевских переговорах. Здесь было много испанцев и латиноамериканцев, летевших через Барселону или в Барселону, к себе домой, были тут и каталонцы из коммерческих кругов, они собирались маленькими группами, громко шутили и смеялись, а потом, уже по двое, обсуждали какие-то важные, деловые проблемы. Только человек с пишущей машинкой не находил себе места. Он ждал самолета совершенно один и размышлял, зачем пустился в странное, нелепое путешествие. Может, он ехал в пустой дом, чтобы отдохнуть, набраться сил и решимости не сворачивать более с выбранного пути, словно хотел добыть живой воды или сорвать цветок вечной молодости, о котором нам столько лет рассказывают бабушки в своих сказках. Должно быть, этот уже немолодой мужчина, не сознаваясь в этом самому себе и окружающим, поверил в существование таких диковин.

Завтра он обнимет родных, и все же вернется он не таким, как уехал. Почти выздоровевшим, с почти написанной книгой — с планами и первыми набросками. Даже если этот человек вновь займется кроссвордами, вновь замкнется в себе, ему уже не забыть о тех зеркалах в гостиной его дома, в которые он смотрелся целых две недели. В этих зеркалах он видел маленького Себастьа, образцового служащего, отца семейства, охладевшего к вере католика, видел всех своих родных, живых и покойных.

Завтра писатель примет ванну, вымоет голову, почистит ногти, стряхнет щеткой пыль с брюк, наденет чистую рубашку, а может, даже галстук, опустит в доме все жалюзи, выключит воду и электричество.

Но, прежде чем покинуть дом, он бросит последний взгляд на зеркала в гостиной и, возможно, увидит еще одно небольшое зеркало, которого раньше не замечал. Из темной глади этого зеркала ему улыбнется загадочной ускользающей улыбкой молодой человек, преподаватель литературы в маленьком провинциальном городке. Он холост, не курит трубку и никогда не был в Женеве. Его улыбка грустна (как и любая улыбка, отраженная зеркалом), потому что два долгих года он мучительно писал свою первую книгу, урывками, выкраивая время между проверкой контрольных и подготовкой к занятиям. Главный герой его романа — весьма сомнительный персонаж (не то писатель-неудачник, не то жалкий служащий) — запирается один в некоем несуществующем доме и пытается описать собственную жизнь. Вряд ли книга молодого преподавателя когда-нибудь увидит свет, но она сослужила ему хорошую службу, стала первым шагом к настоящей большой книге, где он сможет выразить себя.

А человек пятидесяти четырех лет вдруг смутится, поспешит крепко запереть дверь своего дома — дома его отца, — оставив в полной темноте все сразу ослепшие зеркала, и, если не будет дождя, выйдет на дорогу ждать такси, которое отвезет его в Прат.