Зеркальные числа

Небритый и расхристанный, я ехал в общем вагоне домой, к маме, утешаясь мыслью, что рядом с нею, в нашем старом доме, смогу снова притвориться маленьким, втиснуть свое долговязое взрослое тело в тень темноволосого мальчика, что когда-то бегал по саду и играл в солдатиков, построив тент из одеяла и кровати. Я надеялся, что тонкая эта тень все еще бродила там, среди запахов и тропинок моего детства.

Подумав около недели, я продал свое обмундирование и повез маму к дорогим врачам в Диль Доро. Они ничего не нашли, но я помнил мамино зеленоватое лицо на подушке, оно мне когда-то снилось так сильно, что не забыть было, не убежать от этого воспоминания. Я каждый день улыбался маме, зная, что скоро ее у меня отнимут, я останусь старшим в семье. И никто больше не поцелует меня в лоб сухими теплыми губами, и никого не будет между мною и тем, что я умру.

Но мы были счастливы эти несколько месяцев – мы много гуляли, разговаривали об отце, о радостных годах нашей семьи.

– Папа ваш все хотел в заливе Тамирны понырять, – говорила мама. – Там, внизу, старинный город, улицы, дома, прекрасные стеклянные здания. Не помню уже, как он раньше назывался, надо в архивах смотреть…

В гости приехали сестры – беременная Дора казалась отражением Адельки в дутом ярмарочном зеркале, но очень счастливым отражением, толстым, веселым и беззаботным. Адель же все волновалась и злилась, и в углах ее красивых, луком изогнутых, губ залегли тревожные складки.

– Тадеуш мало рассказывает, но я же вижу, что над нами туча нависает, – сказала мне она, отпивая глоток морского вина, прозрачно-зеленого, как крашеное стеклышко. Мы сидели на деревянной веранде, в теплых сумерках старого сада. Дора, уставшая за день, уже легла спать – как и я, сестры ночевали в своей детской комнате, только для Доры теперь пришлось сдвинуть вместе обе маленькие кровати, а Аделька спала на лежанке на полу.

– Дора же сказала, что торговля идет хорошо, – я не был лично знаком с ее мужем Тадеушем, но она много о нем говорила, гордясь успехами, растущими прибылями и положением в обществе.

– У Доры розовые очки с детства к глазам приросли, – резко ответила Аделька, – она всегда была доброй и мягкой. А теперь, беременная, и вовсе. Тадеуш ей ничего тревожного и не рассказывает уже – ни о поставках, которые вот-вот объявят вне закона, ни о взятках золотом, которые приходится платить… ни о внимании к нам, к нашей семье ищеек Полизея…

– А тебе, значит, рассказывает? – спросил я, вглядываясь в сестру с любопытством, достойным сотрудника Полизея. Будто бы две жены было у Тадеуша в семье – одна добрая и нежная, вторая резкая и умная. Так и живут?

Аделька прищурилась, подняла брови, чуть ли не зашипела на меня, как кошка, поняв, что сказала лишнего. Но тут на веранду вышла мама – она казалась очень счастливой в последние дни, когда все ее дети снова собрались под одной крышей, а дом наполнился жизнью, голосами, смехом и, конечно, нашими старыми, бережно всю жизнь лелеемыми склоками.

– Хороший вечер какой сегодня, – сказала мама, глядя в сад. Повернулась к нам с улыбкой – и осела на доски, потеряв сознание на целых полтора часа, за которые мы перенесли ее в комнату, четыре раза чуть с Аделькой друг другу глаза не выцарапали, я сбегал за доктором на другой конец города, а Дора успела так нарыдаться, что у нее отекли глаза и пришлось прикладывать лед.

Доктор был старый, с печатью непреходящей усталости на темном лице, будто всю жизнь он тянул волокушу человеческих болезней и трагедий и совсем от них онемел. Ничего хорошего он нам сказать не смог, взял деньги, оставил бутылку макового рома и ушел, печально качая головой. Около полуночи мама начала стонать от боли в груди, ром не помогал. Я не спал, ходил по дому, как заводной солдатик со сломанной пружиной, периодически налетая на мебель и дверные косяки.

– Возьми что-нибудь тяжелое, Ленар, и стукни себя по голове, – прошипела Аделька, выглядывая из маминой спальни. – Ты же мне по нервам топаешь!..

Мама застонала протяжно, мы оба вздрогнули и схватились за руки.

– Она ведь не умрет? – спросила сестра с таким ужасом в голосе, что мне захотелось унести ее далеко-далеко, спрятать и охранять от всех невзгод с саблей наголо, жизнью своей охранять.

– Она умрет, – сказал я.

И я очень хорошо вспомнил, какой долгой и страшной будет мамина смерть. Утром, когда мама, измученная, заснула, я пешком дошел до вокзала и поехал в Диль-Доро. Больше часа бродил по городу, остановился перед случайной аптечной лавкой, рассматривая плетеные бутыли с травяными настоями «Гербариум» от «верных поставщиков Высокого Престола Его Светлости». Девушка в форменном белом платье подошла изнутри, чтобы что-то в витрине передвинуть, и замерла, глядя на меня, держа в руках пузатую тяжеленную бутыль с «Гербариумом № 12».