Зеркальные числа

Потом в грязных переулках «веселого» квартала Сайгона начали находить трупы сутенеров-китайцев, подгулявших моряков с французских канонерок и торговцев опиумом. Все они были убиты одним и тем же ужасным способом: сначала нападавший разбивал жертве затылок, лишая сознания, а потом распарывал живот от солнечного сплетения до паха.

Некоторые успевали прийти в себя за минуту до смерти от кровопотери и пытались запихать обратно перемазанные в жирной индокитайской грязи внутренности.

Военный комендант уже подготовил приказ о введении чрезвычайного положения, но убийства внезапно прекратились.

А на заброшенном кладбище на окраине Сайгона, среди безымянных холмиков, появилась мраморная плита. Без надписей.

Только с вырезанным изображением ночного мотылька.

* * *

Через три года в китайском Гуаньчжоу, в военной школе Вампу, появился новый курсант по прозвищу «Вьетнамец». Он не особо корпел над идеологическими предметами; начальник политотдела школы Чжоу Энлай отечески пенял мрачному юноше за нечеткое изложение «трех принципов Сунь Ятсена». Зато советские преподаватели тактики и военной топографии нарадоваться на Вьетнамца не могли, а уж на занятиях по стрельбе и диверсионной работе ему не было равных.

Я не могу рассказать, как я там оказался, да это и неважно.

Я спросил:

– Они не приходят к тебе? Все эти французы с распоротыми животами, китайцы с развороченными затылками? Твои бойцы, разорванные на части бомбами, завяленные заживо на солнце?

Я был осведомлен о любимом развлечении зуавов: они привязывали бунтовщиков к столбу на самом солнцепеке, а жителей провинившейся деревни выстраивали вокруг. И потом делали ставки на то, что произойдет раньше: умрет привязанный к столбу или кто-нибудь из жителей деревни. У вторых, конечно, было преимущество: на них были одежда, широкополые шляпы, и они стояли тесно, прикрывая друг друга от солнца.

– Нет.

– То есть ты не испытываешь угрызений совести?

Вьетнамец затянулся японской папиросой, которая воняла ужасно: говорят, сыны Ямато делают эту дрянь из высушенных водорослей, предварительно пропитав их настоем на окурках, собранных в портовых борделях. Там прожигают свои гульдены и доллары длинноносые гайдзины. Портовые шлюхи – это вам не гейши разряда Лунной Хризантемы; это неграмотные деревенские девки, которых родители продали за мешок риса. У меня не повернется язык осудить несчастных стариков за подобную торговлю родной кровью: дочке гарантировано позорное, но сытое существование. А мешок риса – это три месяца жизни, если семья не слишком велика.

– Нет, – повторил Вьетнамец, – совесть – это не голодный тигр в тростниках. Она неспособна ничего сожрать; разве что позудеть над ухом, подобно малярийному комару. Я как-то раз сидел в засаде сорок восемь часов, поджидая, когда французский комиссар поедет к любовнице за реку. Комиссар все опаздывал: может, его вызвали на важное совещание по поводу духовного воспитания туземного населения; а, может быть, у него разыгрался простатит. Но я сидел по уши в вонючей грязи, и комары медленно жрали меня, потихоньку зверея: они уже добрались до костей черепа и обломали о них хоботки. В тот момент я мечтал, чтобы пришел тигр, отъел мою голову, и эта пытка наконец закончилась. Но вот комендант появился, и все завершилось благополучно.

– Благополучно для коменданта?

Вьетнамец оценил шутку: расхохотался, хлопая себя по тощим коленкам.

– Там было сто шагов. С такого расстояния и слепая старушка попадет на слух.

– И все-таки, – не успокаивался я, – всегда ли оправданы жертвы на пути к свободе?

Вьетнамец потушил папиросу в консервной банке из- под свинины – завоняло неимоверно. Так пахла деревня Кванчу, которую французы спалили, когда староста отказался выдать связников Фан Дык Ха. Жителей загнали в большой овин вместе со всей скотиной и сожгли.

Там страшно смердело горелым мясом. И три дня спустя, и месяц. Может, воняет до сих пор.

Вьетнамец сунул руку в карман китайского кителя дешевой бумажной ткани. Достал винтовочный трассирующий патрон.

– Представь себе, что это человек. Неважно, откуда – из Парижа, Сайгона или твоего Ленинграда.

– Но-но, – быстро сказал я, – с чего ты взял, что я из Ленинграда? Я вообще – немецкий студент Клаус Вертер в туристической поездке.

– Несомненно. Так вот, о чем мечтает патрон? Да ни о чем возвышенном. Лежит себе в обойме рядом с такими же и хочет оставаться в темном и сухом месте как можно дольше. Он даже не представляет своих способностей. Он не знает, что внутри его – маленькое солнце, умеющее взорваться, разогреться до тысяч градусов. Его пуля- голова способна пролететь три километра и убить тирана, изменить мировую историю, швырнуть человечество в бурный поток, несущийся к океану свободы. Мечтает ли патрон о полете? О подвиге? О свершении? Ответь мне, немецкий студент-романтик, досконально знающий ремесло отравлений и тихих убийств.

Я молчал. Это непедагогично; преподаватель всегда должен найти ответ. Но я молчал.