Зеркало для героев

Мама криком кричала, тянула меня с полу, мне смешно почти было. Помыли меня, раны прикрыли. Чугунок борща поставили — а за ложку не взяться, так я его наклонила и давай жрать, как Чуня, аж хрипела и вокруг все брызгало. Отлежалась, еще чугунок съела, девочек расцеловала — Прокопьев поутру приходил, плакал им, что я пропала — и бате велела меня в Малоархангельск везти. Не было у меня веры десятникам да сотским местным, мало ли кто с Прокопьевым в бане парился да на охоту ходил.

— Да знаешь ли, дочка, сколько у меня просьб таких случается? — урядник Василь Потапыч чай с баранками прихлебывал и отмахивался от меня, как от мухи назойливой. — В хороший год по две сотни. В плохой — под тыщу. И все об одном — пьет да бьет. Тебя-то видать не сильно, вон красавица кааааа…

И чаем захлебнулся, когда я рубаху распахнула на разваленной топором груди, да пальцы свои отрубленные, что в снегу собрала, на стол перед ним шмякнула… Все подписал урядник, что я сказала, возок заложил и в село к нам поехал. Арину раскопали, «эксгумация» называлось, я у могилы на коленях стояла, когда первая лопата в дерево ударила, когда подняли да открыли, когда в протокол писали о проломленном в двух местах черепе, о ранах смертоубийственных.

Прокопьев как меня увидел, так позеленел совсем, на колени упал перед народом и во всем признался — как Арину с гневу кочергой отходил, когда младенец, мальчик долгожданный, не выжил. Как меня прошлой ночью зарубил топором, в овраге снегом закидал, а зарыть собирался по весне что останется.

Урядник аж крякнул.

— Попытался зарубить, то есть, — сказал он. — Вот же она стоит.

Прокопьев на меня смотрел, как на чудо страшное, даже моргал через раз.

— Убил, — сказал. — Что я, живую бабу от мертвой не отличу?

Василь Потапыч головой покачал, что-то написал в блокноте своем. В острог Прокопьева забрали.

Меня же батя на плечо взвалил и домой потащил, я обмякла, как снеговик в теплый денек апрельский. На маме лица не было, все она плакала, все у ней из рук валилось, а за нею и девочки мои белугами ревели. Я в доме ложиться отказалась — что-то внутри просило солнышка, шептало голосом нечеловеческим, что на свету мне надо. Батя головой потряс, потом шуб да тулупов, какие в доме были, накидал на снег под окнами, где ветра не было, мягко вышло, как в гнездышке. Накрыть ватником хотел, но я не далась, так лежала на морозе, в одной сорочке белой, Ариною много лет назад васильками расшитой.

— Батя, — попросила, когда он уходить собрался, Арину заново хоронить. — На вот… на гроб кинь…

И сунула ему мешочек с пальцами моими отрубленными — два с правой руки, два с левой.

Потом вроде бы наладилась жизнь, уж какая получилась. Мы в дом прокопьевский возвращаться не захотели, хоть сельское общество и порешило, что хозяйство теперь наше, да немного осталось после оплаты судебных расходов. Доли в подворных наделах ушли, луг заболоченный тоже община забрала. Дом да огород, телушек пара да Чуня моя, хрюша разлюбезная. В отчем доме зимовать остались, девочки мои задышали свободнее, смеяться стали, песни петь. Куколок им бабушка нашила, по всей избе игра шла — тут вечорки, тут хороводы, а в красном углу и свадьбу гуляют. Батя в Орел ездил на заседание суда, говорил, что раскаялся Прокопьев, да и умом вроде двинулся, то молитвы шептал, то плакал. Грудь и шея мои заживали быстро, к Рождеству уже и дышать могла без боли, и пальцами оставшимися управляться ловко научилась, только смотреть на руки не могла, бинтовала.

Урядник Василь Потапыч приезжал, чай пил да головой качал, глядя, как я культяпками своими на стол ставлю и ухватом орудую. Документы мне привез, что муж мой по этапу на каторгу пошел. А в сенях потом по щеке меня погладил и сказал, чтобы если надумаю, приезжала к нему в город жить, хоть он и знает, что в деды мне годится, а запала я ему в душу его прожженую, ни мне ни девочкам ни в чем отказа не будет.

Уехал, а я долго еще у окна сидела на свету — солнышко зимнее неяркое, но я его и ела и пила, только им и дышала.

Снег не сошел, а новая беда пришла — мама слегла, кашляла все надсаднее, видно уже было, что не подняться ей. В бреду то меня, то Арину звала, а как я подойду — успокаивалась да к обеим нам обращалась, будто за плечом моим сестра ходит, и только матери видать. В последний день свой позвала меня мама.

— Разбинтуй, дочка, руки-то, — попросила. — Сон мне приснился про тебя…

Я тряпки с культей смотала, глянула и ахнула, ноги задрожали. Пальцы, что топор снес начисто, снова отрастали — бугорки розовые из ладони лезли, как бутоны, с тоненьким лепестком ногтя наверху.

— Так не бывает, — я прошептала.

А мама кивала, будто знала и не удивлялась. Смотрела в окно, улыбалась даже.