Зеркало для героя

Петухов ничего такого не говорил, он только мрачно таращился на действительного статского советника, думая, что чертовы немцы хоть и служат империи два века, а не отвыкли задавать дурацкие вопросы.

— И никто не знает — зачем! — уверил Флок. — Англичане — те купцы и мореплаватели, немцы — купцы и солдаты, французы тоже патриоты, своего не упустят. И всякая страна, даже самая маленькая и слабая, утверждает среди других народов свой флаг. А Россия?

— Что Россия? — не выдержал Петухов. — Тыща лет России!

— А почему у нас такое неодобрение всему, что несет отпечаток русской национальной идеи? — спросил Флок.

— Ну это не вопрос, — ответил Петухов. — Национальная идея — это крепкое государство, которому надо приносить жертвы… Эта молодая дама вправду продавала уголь туркам! Ей национальная идея, русская или турецкая, ни к чему. И нашим господам промышленникам, которые все на словах — Козьмы Минины, национальная идея требуется тогда, когда припер иноземный купец.

— Да, да! — воскликнул Флок. — Именно! В этом наша трагедия. И все они погибнут бесславно.

— Будем исполнять долг, авось кто-нибудь спасется, — сказал Петухов.

* * *

Среди ада новороссийской эвакуации Нина Григорова почувствовала постыдное счастье. Господь снова послал ей Симона, и теперь ей было обеспечено место на «Вальдеке Руссо». Французский крейсер лежал темным утюгом возле Южного мола рядом с английским и итальянским крейсерами и поджарыми американскими миноносцами.

Она не хотела думать, что будет с теми, кто не попадет на корабли. Все кончено, тысячелетняя Россия распалась. Какое Нине дело до этих несчастных, в страхе несущихся по улицам к пристани, до всех этих казаков с обозами и семьями, черкесов Дикой дивизии, распустившим свое зеленое знамя, будто Аллах мог подарить им сейчас пароход, до калмыков с кибитками и даже до офицеров-добровольцев, с которыми она прошла сестрой милосердия страшный Ледяной поход? Нет больше ни добровольцев, ни Вооруженных сил Юга России. Есть только серое море и беженцы.

Нина зачарованно смотрела между голов английских солдат, как по берегу моряки катят бочки и тащат мешки. В ней просыпалась хозяйка, мысленно завладевала всеми складами, которые наверняка здесь пропадут. Она повернулась к Симону и страстно взмолилась, чтобы он позволил ей взять на крейсер хоть малую толику от остающегося добра.

Он засмеялся:

— Ты неисправима!

Неподалеку кто-то закричал, прорываясь сквозь английское оцепление, и вдруг захлебнулся.

— Но что тебе стоит?! — воскликнула она, не замечая толпы разгоряченных людей. — Смотри, они увозят даже ржавый хлам! — Матросы грузили в качающуюся лодку помятый пулемет с облупившимся щитом. — В Константинополе у меня компаньоны, я тоже могу…

Симон взял ее за руку и потащил к пристани. Но он опоздал.

Из толпы выскочила женщина в темно-синем пальто, кинулась перед Ниной на колени, обхватив ее ноги, запричитала, прося взять ее на пароход — она вдова корниловского офицера.

Нина не смогла вырваться и, приподняв ридикюль, оглядывалась на Симона. Француз стал поднимать женщину. Она рыдала и цеплялась за Нину.

— Пожалейте, ради всего святого! — взывала вдова. — Я все отдала! Проведите меня на корабль…

— И я все отдала, — холодно ответила Нина. — Этим сейчас никого не удивишь. Я тоже вдова офицера. Они убили даже моего ребенка… Чем я могу помочь? Идите к Деникину… Отпустите меня! — Она толкнула женщину и наконец освободилась.

Симон схватил ее под локоть, потащил, наваливаясь плечом на толпу.

— Компаньоны в Константинополе! — с ненавистью бросила вдова. — Крыса! Интендантская шлюха!

Симон больно сдавил Нине предплечье, — то ли в наказание, то ли в предостережение, и она стерпела.

«Что ты за печенега? — со злостью подумала Нина о себе. — Все тебе мало! Так и утопнуть недолго».

Упрекая себя, она быстро шла за Симоном и успевала оглядываться, примечая в мешанине беженского табора, что могло бы ей пригодиться. Среди повозок, женщин, детей, лошадей, коров и овец, среди хаоса, предшествующего потопу, Нина чувствовала две вещи: свое спасение и страх перед будущим.

Все-таки она оказалась умнее деникинских чиновников из Управления промышленности и торговли, когда продавала уголь в Турцию. Теперь у нее есть маленький задел.

А если бы жертвовала своим интересом, то не получила бы и места на пароходе, как та вдова корниловца.

Перед Ниной промелькнул образ Лавра Георгиевича Корнилова и всплыл ужас Ледяного похода, в котором погибли лучшие; черноглазое, дышавшее непреклонностью лицо Корнилова, склоняющегося над повозкой с лошади, где Нина везет раненых и где умирает раненый в грудь мальчишка-юнкер Христян, на мгновение заслонило весь новороссийский ад. И горе, пережитое Ниной за два года с того марта по нынешний март, изумило эту женщину, ибо ей почудилось, что все было не с ней, а с какой-то другой Ниной.

А если бы с ней, она бы не пережила…

Шел март тысяча девятьсот двадцатого года. Все было кончено, но хотелось жить даже без России.