Зеркало грядущего

Правда, поехали с ним не все. Бернана, который пока не мог передвигаться в седле, согласился взять на телегу деверь хозяина гостиницы, собиравшийся на ярмарку в Тарантию; Барх с одним из зингарцев оставались сопровождать его. Они должны были отправиться в путь лишь завтра и присоединиться к остальным уже в столице, на постоялом дворе, хорошо известном Барху. Конан мог лишь надеяться, что наемник с пользой употребит это время и, возможно, сумеет разговорить их нового товарища, чего ему самому так и не удалось добиться. Тот утверждал, будто принадлежал к свите одного из сыновей барона Тиберия. В лесу на них якобы напали бандиты, и он убил одного, чей труп Конан обнаружил на поляне, но был ранен сам. Сын же барона, сочтя его мертвым, предательски ускакал прочь. История вполне правдоподобная, особенно если учесть, как вспыхивали глаза Бернана при одном упоминании сына Тиберия. Однако, это не объясняло перерезанных сухожилий…

Сперва киммериец намеревался выпытать у гандера всю историю до конца, подозревая, что услышал лишь весьма приукрашенную версию истины, – но, поразмыслив немного, предпочел воздержаться. Своя тайна была у каждого из них, и мало кому нравилось, когда к нему лезут в душу. Бернан же, на первый взгляд, был парень неплохой, свойский, к Конану питал почти собачью преданность и готов был, казалось, на все, чтобы заслужить место в отряде. И, взвесив все за и против, перед отъездом киммериец сказал, что возьмет его, – если тот, когда встанет на ноги, докажет, что владеет мечом не хуже, чем остальные его бойцы. Так гандер стал восьмым членом Вольного Отряда.

И все же, хотя он не привык, раз приняв решение, возвращаться к нему вновь и вновь или сомневаться в его правильности, Конан, даже пустившись в путь, никак не мог отвлечься мыслями на другое. Дорога не отвлекала его, добрая скачка не могла взбодрить, а шуточки Жука, который, как обычно, принялся подкалывать Невуса, доводили до бешенства.

Нет, что ни говори, но было что-то странное в этом парне, в его вечной угодливости, лукаво-недобром взгляде. Нужно ли было уступать его бесконечным просьбам, брать его с собой? Не станет ли он обузой?.. А ладно, Кром их всех побери! Там видно будет, сказал он себе наконец. Хватит об этом!

И именно в этот миг он заметил сборище под мостом.

Что-то странное творилось там. Человек пятнадцать крестьян, вооруженные цепами, серпами и косами, выкрикивая нечто нечленораздельное, бежали вниз по склону к богато одетому толстяку в синем плаще. Дебелая девица с распущенными волосами неслась впереди них по берегу, подобрав подол и сверкая голыми ляжками, и голосила истошно. Он успел еще заметить позади толстяка что-то белое, – точно скомканный отрез полотна на песке, – и, не раздумывая, заорал «Стой!»

Он и сам не знал, зачем сделал это. Но напряжение от долгого бездействия, от бесцельного ожидания, от подавляемых в душе сомнений, настойчиво требовало выхода. Любой повод был хорош…

– Стой! – закричал он вновь. И услышал пронзительный, жалобный голос толстяка:

– Добрые господа! Кто бы вы ни были – остановите этот сброд! Не дайте свершиться насилию!

Меч вылетел из ножен и мгновенно лег в руку Конана. Призывно взмахнув рукой, он галопом понесся вниз по склону. Остальные немедленно последовали за ним. Краем уха киммериец слышал их хохот, – наемники готовились неплохо повеселиться.

Однако забавы не вышло. Завидев летящих во весь опор вооруженных всадников, крестьяне сперва обернулись к ним, неумело вскидывая свои жалкие орудия, годные еще, возможно, против единственного пешего врага, но совершенно бесполезные против конников с мечами. Пару угрожающих взмахов клинками, пару ударов плетью, – и вмиг присмиревшие селяне, точно вспугнутые охотником зайцы, бросились врассыпную.

Конан едва успел отвернуть в сторону, когда какой-то старик с вилами в неловких руках чуть не угодил его лошади под копыта. Он попытался пырнуть коня в бок – но киммериец ловко отбил удар, плашмя опустив клинок на древко. Крестьянин отскочил в сторону и с ругательством, в котором северянин различил лишь имя Цернунноса, злобно сплюнул ему под ноги… И, совершенно необъяснимо, хотя он уже много лет не делал ничего подобного, киммериец сотворил знак от дурного глаза.

На берегу не осталось никого живых, кроме разряженного толстяка, гневно потрясающего кулаками, и той самой дебелой девицы. Она единственная при нападении наемников не бросилась наутек, и сейчас, подскочив к Невусу, ухватила его за стремя и повисла на нем, всхлипывая и бормоча что-то неразборчивое.