Зеркало и свет

– Может быть, удастся сговориться. Гардинеру самому есть что прятать, если кто-нибудь удосужится проверить его дела.

После приема, на котором играли маску, Кэтрин Говард не возвращается к своим обязанностям при дворе. Люди королевы сообщают, что Анна рада от нее избавиться. Однако Анна не знает нашей истории, иначе поняла бы, что это не сулит добра. Девица теперь в Ламбете, в доме своей родни, но здесь у нее собственные дамы и угодливая свита из тех, кто рассчитывает возвыситься вместе с ней. По вечерам король пересекает реку на барке. Его менестрели играют «Танец жонглера», «Ла Манфредину» и «Отъезд милорда и миледи». Генрих задерживается допоздна, обратно барка скользит на веслах после заката, флейты и барабаны молчат.

Он думает о врачах, об их кровавом учебнике. Истыканный, изрезанный и покромсанный, Раненый стоит на странице во весь рост, протягивает руки, одна из которых обрублена в запястье: «Ну давайте уж, что еще вы мне приготовили?»

Он сдержал обещание, данное королю: покладистый парламент удовлетворил все требования казначейства. До начала лета этот парламент будет распущен без объявления новой даты созыва. Хотя он, лорд Эссекс, сложил с себя обязанности государственного секретаря, дел не убавилось. Он готовится к незримым опасностям. Если Поль и впрямь направляется в Ирландию, его кораблей не видно. Лорд-адмирал Фицуильям оставил своих капитанов нести дозор, а сам вернулся в совет.

Лорд Лайл продолжает сыпать обвинениями даже из Тауэра. Чтобы это прекратить, надо перестать задавать ему вопросы. Лайл настаивает, что лорд Кромвель последние семь лет покровительствовал всем еретикам в Кале, обманывал правосудие и пренебрегал королевскими повелениями.

Лайл не говорит кто, когда и где; в его положении остается только швыряться грязью наугад и надеяться: что-нибудь да пристанет. Хонор Лайл под домашним арестом. Он, Эссекс, нимало не удивился известию, что Лайлы задолжали слугам жалованье за два с половиной года.

Шестого июня король зовет его к себе:

– Милорд, я слышал, на вас нападали.

Нападали?

– Мне к этому не привыкать.

– Открыто оскорбляли на представлении маски, – говорит Генрих. – Однако я дал понять, что те, кто порочит Кромвеля, порочат короля. Лишь я могу укорять или награждать моих слуг, больше никто.

Они – король и его советник – ни разу не разговаривали о племяннице Норфолка. Теперь король дает волю своей досаде:

– Я сказал хорошенькой дурочке несколько любезных слов, а теперь весь свет трубит, что я на ней женюсь. Что вы сделали, чтобы это опровергнуть?

Он говорит:

– Опровергать это – дело Норфолка. К тому же для всего света есть ответ. Ваше величество не может жениться. У вашего величества есть жена.

Генрих говорит:

– Вильгельм был в Генте. Виделся с императором. Они пришли к соглашению. Либо – не знаю, что из этого верно, – зашли в тупик.

Что-то Генриха гложет, что-то, не относящееся напрямую к теперешнему разговору, отсюда раздражительность и резкость. Со временем я выясню, думает он, выясню так или иначе.

– Нам еще не сообщили, что произошло в Генте. И я бы не доверял первым полученным сведениям. Я никогда им не доверяю.

– Что ж, поступают они к вам, – недовольно говорит король. – Я знаю, вам доставляют письма, которые должны были попасть ко мне. Я вынужден посылать к вам в дом и вымаливать сведения о моих собственных делах. Уж наверняка кто-нибудь может нам сообщить, по-хорошему ли расстались император и герцог Клевский? Потому что, если нет, это означает войну. Бесполезно идти в парламент и добиваться для меня субсидий, милорд, если они будут тут же потрачены на войну, которой я не хочу, ради человека, который дурно со мной поступил…

– Не думаю, что Вильгельм будет воевать.

– Да? Так, по-вашему, он столковался с императором? У меня за спиной? Я давно подозревал герцога Клевского в нечестности. Он ведет игру и со мной, и с императором. Хочет иметь за спиной мои войска, чтобы смело предъявлять требования Карлу. Хочет получить от Карла герцогиню Кристину, но при этом сохранить Гельдерн.

– Смелый замысел, – говорит он, – однако может удаться. Разве вы не поступили бы так же?

– Возможно, если бы у меня не было ни страха, ни совести. И ни малейших понятий о долге. Возможно, происходи это двадцать лет назад. Ваш Макиавелли утверждает, что фортуна благоволит к молодым.

– Он не мой.

– Да? Кто ж тогда ваш?

– На вас смотрели как на зерцало государей задолго до того, как я появился при дворе. Вы в совершенстве владеете искусством правления.

– И все же, – говорит Генрих, – вы разбиваете мне сердце. Вы твердите: я думаю и забочусь только о вас, сэр. Однако вы отказываетесь освободить меня от этого гнусного, богопротивного мезальянса. Вы тщитесь оставить меня проклятым – без надежды на будущее потомство, в союзе с ересью, одолеваемого расходами и опасностями войны.

– Извините меня, – говорит он и переходит на другую сторону галереи, в яркий свет, прячущий его от взглядов придворных: те сбились в кучку на отдалении и пристально на него смотрят. Он думает: я иду над облаками.

Оборачивается: