Зеркало. Избранная проза

В «Ротонде» он был только в несчастные дни, когда так плохо, хоть вешайся. И сейчас, сидя за столиком перед стаканом кофе, он с отвращением смотрел на нахального жерана[44], на унылых или слишком развязных русских, сидевших кругом, на намазанных женщин и на молодых людей «под англичанина» в широких, как юбка, штанах, переходивших из «Дома» в «Ротонду» и обратно.

— Какая тоска. Господи, какая тоска. Напиться, что ли?

Он встал и подошел к стойке. У стойки дешевле и веселее.

Ремнев спал. Ему снилось, что он едет в автомобиле с шведским королем и Пикассо. Король ругает за что-то шофера, но это относится и к Пикассо. «Первый раз я связался с темными силами — кричит король, вбрасывая монокль в глаз, — и очень жалею об этом». Шофер хохочет, открыв огромный зубастый рот: «Ха-ха— ха! А кого я в прошлую пятницу возил на шабаш?»

Стук в дверь. Ремнев идет открывать. Это консьержка дома, в котором живет Мария.

— Вот, Мария просила вам передать.

Ремнев берет блюдо с кроликом. Но это не кролик, а стихи. Черные перья на шляпе консьержки колышутся. У нее воскресный вид и толстая золотая цепочка вокруг шеи. «Мария была такая хорошенькая в гробу». — «Как? Она умерла? Я сейчас поеду к ней».

Консьержка смеется, лицо ее расплывается: «Опоздали, опоздали! Она уже на кладбище!»

Ремнев проснулся, сел на кровати и посмотрел в окно — нет ли голубя? Голубя не было. Он встал, накинул на плечи старое пальто и зашагал из угла в угол. Потом, не одеваясь, сел за стол. Воскресенье. Обыкновенно он ездил на весь день в Версаль. А теперь что же делать? И еще этот глупый сон. Он, зевая, развернул вчерашний «Intransigeant» — пошлую французскую газету. На первой странице была напечатана фотография нового сенатора и американки, потерявшей жемчуг в дансинге. «Фу, пошлость, пошлость». И внизу: «Самоубийство в Версальском парке».

«Молодая девушка, — у него потемнело в глазах. — Синий костюм … Голубая шляпа…»

Ремнев вскочил: «Это Мария, это Мария. Ведь я еще вчера знал, что она умерла, только притворялся, что не знаю. И это я, я убил ее».

Он, спеша, одевался. Бриться? Нет, можно и не бриться. Теперь все равно. Сапоги? Где сапоги? Босиком ведь не пойдешь. Наконец он готов.

Он бежит вниз по лестнице, потом по улице до трамвая. Но трамвая нет. Никогда нет нужного трамвая. Он берет такси. Должно быть, впервые за этот год, но разве теперь можно думать об этом? Мария, Мария. Она умерла.

Наконец он в поезде. Бесконечная дорога… Целых тридцать пять минут… Туннель… Она была совсем девочка, всего семнадцать лет, и такая трогательная. Как я мог?.. Вирофлэ[45]. Когда же, наконец, Версаль? Ведь я ее любил… В голубой шляпе, которую я подарил ей. Она прыгала от радости. Мария…

Пассажиры выходят из поезда. Чему они смеются? Лучше всего завязать себе руки и спрыгнуть с моста. Тогда, наверное, и не выплывешь.

Дом Марии. Окно ее комнаты. Занавеска опущена. Ремнев прислонился к забору. Колени его дрожали.

«Надо войти. Узнать».

По улице пробежала белая собака консьержки.

«Вот собака жива. А Мария? Надо позвонить… Узнать…»

И вдруг в конце улицы он увидел ее. Нет, не увидел, он был близорук, а почувствовал, что это она. Она узнала его издали и подбежала к нему, прижимая к груди свертки.

— Мария! — Он встал на колени в пыль и обнял ее ноги. — Мария, это ты?

Она нагнулась к нему, поднимая его.

— Поль, что с тобой? Встань. Стыдно, на улице, люди видят.

Он послушно вошел с ней в дом. В ее комнате он сел на диван и заплакал. Она обняла его. Его слезы падали на ее лицо.

— Мария, Мария. Я так люблю тебя. Я бы умер без тебя, Мария.

— Поль, что с тобой?

Она тоже плакала.

Они снова гуляли по Версальскому парку. Он шел мимо тех же фонтанов и статуй.

— Да, конечно, все это прекрасно. Только…

— Я была уверена, что ты приедешь. Ведь сегодня воскресенье. Но я думала, позже. В одиннадцать, как всегда.

Он прижал ее локоть к себе. Это она, Мария.

— Мария, чье сердце голубь, — сказал громко по-русски.

— Что ты говоришь, Поль? Я не понимаю.

— Я говорю, что я счастлив.

Эпилог [46]

— А в России теперь снег…

Татьяна Александровна пожала плечами.

— Ну да. Конечно. В России теперь снег, а в Америке теперь ночь. Удивительно интересные вещи ты говоришь.

— Пожалуй… Но я вспомнил, как когда-то я прятался у нас в Сосновке. Как меня искали большевики и грозили спалить дом. Как мы сидели ночью в темноте, боясь зажечь свечу, и волки выли в парке, а за окном все было бело от снега. Помнишь, как мы мечтали бежать, спастись. Тогда Париж, Ницца казались нам раем. А теперь мы видим, что все это жалко и скучно. Знаешь, Таня, может быть, в России мы были бы счастливее…

Она снова пожала плечами.

— Может быть. Не знаю. Мы нищие, а нищим всюду плохо.

Да. Но все эти американцы и англичане богаты. А мне кажется, что и они…

— Ах, перестань, пожалуйста. Что ты знаешь о жизни богатых?

Они шли по Променад дез’Англе[47], с трудом пробираясь сквозь толпу гуляющих. Встречные смотрели на Татьяну Александровну, и это беспокоило ее. Отчего смотрят? Оттого ли, что она так красива, или оттого, что она хоть старательно, но бедно одета.