Зеркало. Избранная проза

— Вы думаете? — она расстегнула браслет. — Вот, я сейчас брошу его в море.

— Не делайте этого. Придется искать, нанимать водолазов. Лучше на эти деньги купим вам сейчас какой-нибудь пустяк — хотите?

— Нет. Я ничего не хочу. Оставьте меня в покое.

— Я терпеть не могу русских национальных черт — тоски и сумасбродства. Вы были всегда такая веселая, совсем не похожая на русскую.

— Да? Но я все-таки русская. И я терпеть не могу американцев.

— О, — обиженно протянул он, но сейчас же смягчился. — Дорогая моя, вы, должно быть, больны. Это началось неделю назад с вашей мигрени. Надо сегодня же позвать доктора.

Прошло десять дней. Ни на письма, ни на телеграммы ответа не было.

«Отлично! Сердится? Влюбился в ту, с веснушками? Уехал?»

В конторе отеля кланялись: «Нет, писем для мадам нет. Пусть мадам не беспокоится. Если будет, сейчас же принесут».

И все-таки она спрашивала по нескольку раз в день.

«На людях легче… Музыка мешает думать… Когда танцуешь, почти не чувствуешь тревоги, — Татьяна Александровна смотрит на бесцветные глаза американца, друга Джонсона. — А дома, может быть, ждет письмо…»

— В этом году — чудный сезон, не так ли?

Она кивает головой.

— Вы хорошо танцуете. В особенности для неамериканки.

Она молчит.

— Вы были на теннисных состязаниях?

— Да.

— Интересно, не так ли?

— Да.

— Теннис — благородная игра.

— Да. — «Письмо, наверное, пришло».

— Сколько вы делаете в час?

— Сколько я делаю?

— Ну да. Я про автомобиль.

— Ах вот вы о чем… Я не считала…

Музыка обрывается. И снова: «Вы любите гольф?»

В автомобиле Джонсон целует ей руку.

— Я давно не видел вас такой веселой. Теперь, надеюсь, все будет хорошо, дорогая?

— Да, теперь все будет хорошо.

Лакей подает ей конверт.

— Вот вам письмо, мадам.

«Какое толстое письмо! И отчего адрес написан чужим почерком?»

Татьяна Александровна бежит к себе: «Ведь я знала».

— Не забудьте, что мы едем в Оперу и должны раньше пообедать, — говорит Джонсон.

— Да, да, — и она захлопывает дверь.

Она читает, не понимая. По-французски… На пишущей машинке… Ярко-лиловый шрифт прыгает у ней в глазах: «Poste privee. Корреспонденция из всех стран. Гарантия тайны»[49].

«…Наш клиент… распорядился… пять писем… Из указанных им городов… Препровождаем последнее… Полученные от вас… Согласно его указанию…»

Из конверта вывалились ее нераспечатанные телеграммы и письма и лист бумаги, криво исписанный рукой Сергея.

«…Дорогая Таня. Я думаю, теперь твоя новая жизнь вполне наладилась и ты можешь узнать правду. Я доехал до Марселя и дальше никуда не поеду. Здесь я написал тебе несколько фантастических писем, которые тебе перешлют. Из всего, что я писал, только одно не выдумано: я встретил знакомого, и мы пили всю ночь, и теперь, хоть уже день, пьем. Ты не любишь этого, ну, не сердись, теперь все равно. Случай такой не был бы со мной, если бы не зонтик дождевой!.. Прощайте, госпожа Пирпонт Морган!»[50]

Внизу было приписано:

«Ангел мой, если бы ты знала, как мне не хочется умирать».

Дом на песке [51]

Лишневский смотрел из окна вагона на Париж. Дома, автобусы, трамваи, фабрики… Неужели он больше никогда не увидит всего этого? Неужели он уже не вернется сюда? Он сжал руки. Нет, я должен жить. Я не хочу умереть.

В окнах замелькали зеленые луга и деревья. Он устало закрыл глаза.

Да. Он не может умереть. Ведь если он умрет, его зароют на французском кладбище, во французскую землю. А он должен лежать в Петербурге, в Александро-Невской лавре, рядом с отцом и братом. Ведь это — последнее, что у него осталось.

Он давно решил так. Может быть, это сознание и хранило его до сих пор.

…И все-таки — воды Сены текли так успокоительно, что было трудно не броситься с моста, в магазинах продавались револьверы, а в аптеках можно достать веронал…[52]

Он должен жить! Поэтому он и едет сейчас в Бретань. Там не то, что в Париже, там, он уверен, будет легче. Лишневский открыл глаза и закурил.

В сущности, самое страшное уже прошло. Теперь надо только не распускаться.

Лишневский поселился в пансионе Бо-Сежур, чистом белом доме под красной крышей, с аккуратным садом и тенистой площадкой.

Пансион был ветхозаветный.

Обедали вместе за длинным столом. Уже за жарким соседка Лишневского спрашивала его:

— А в теннис вы играете? Ах, как хорошо. У нас не хватает партнера. Как? И плаваете? Ивонна, Маргарита, слушайте — вот кто нас научит плавать.

Его новые знакомые — две сестры и их подруга — были жизнерадостные и милые.

Лишневский поводил с ними все время, играл в теннис, купался и гулял.

Через несколько дней отношения уже выяснились. Одна из сестер стала смотреть на него слишком пристально и неизвестно отчего краснеть. Ее звали Ивонна, ей было семнадцать лет.

Они вчетвером возвращались с прогулки.

— Который час?

Лишневский посмотрел на часы.

— Десять.

— Господи, как поздно. Пойдем дорогой мимо кладбища. Она короче.

— Слышите, соловей.

— Какой это соловей — это лягушка. Здесь нет соловьев.