Зеркало судьбы

Всё просто, на самом деле. Пару дней не пить и не жрать ничего, что может содержать здешнюю воду. И не купаться. Не знаю даже, как я додумалась. Вспомнила, что Мишка, когда мы только переехали, воды боялся.

Этот, похоже, что-то заподозрил. Весь вечер донимал меня, мол, выпей чаю. Мать тоже подключилась. Как будто ей не всё равно, есть ли я вообще на свете. Она, кстати, выбросила все Мишкины книжки и игрушки, все старые рисунки (а я же помню, блин, как она раньше часами над ними сидела и выискивала нестыдные). Миленькое такое аутодафе.

Ей хорошо. У неё теперь есть правильный сын. А куда подевался неправильный, плевать она хотела. Только мне оно и надо.

Хотя я уже не знаю, надо или нет.

Часа три, наверное, я лежала с закрытыми глазами. Накануне вычитала где-то, что легко можно узнать, спит человек или притворяется. У неспящего под веками двигаются глазные яблоки, и это видно со стороны. Так вот. Убила бы ту сволочь, которая об этом написала. Потому что это невыносимо, это хуже, чем не думать о белом медведе, хуже всего на свете: осознать впервые за семнадцать лет, что твои глазные яблоки плевать хотели на твои усилия, и будут шевелиться, хочешь ты того или нет.

Потом этот встал с кровати. Подошёл, склонился надо мной. И замер. То ли прислушиваясь, то ли принюхиваясь.

Он рядом, совсем рядом, можно рукой коснуться. И я чувствую его запах. И тот, другой. Вонь гнилой застоявшейся воды.

А я лежу, и пытаюсь контролировать свои чёртовы глазные яблоки, а они дёргаются, и веки дрожат, а потом я понимаю, что задержала дыхание — а так нельзя, ведь у спящих дыхание ровное, размеренное, и он всё поймёт; но вот если прямо сейчас начну дышать — это ведь тоже подозрительно?

И тут он ушёл. Заскрипел паркет, потом стукнула о стену дверь комнаты, затем щёлкнул замок. И тихо. Так тихо. Только шум воды.

…Я думала, это случится ровно в полночь. Ну или там в три часа утра. Только поэтому, наверное, и смогла за ним пойти — знала, что надо будет бояться часом позже, и не успела осознать, что уже сейчас пора.

А ещё потому, что поняла: Мишка всё ещё здесь. Пока этот открывал дверь, Мишка уронил ключи. Этот никогда ничего не роняет. Идеальный, сука.

И я пошла следом. С телефоном и ножом. Обычным кухонным ножом. Не знаю, зачем. Просто когда смотрела фильмы ужасов, каждый раз думала, ну почему эти дураки всегда лезут в стрёмный подвал с голыми руками, ну нет бы хоть чем-то вооружиться, вот я бы по-другому…

Там, снаружи, всё иначе. В смысле, это не Кисловодск. Я же помню: наискосок от Нарзанных ванн на той стороне проспекта есть санаторий, напротив — какое-то кафе. И если закрыть глаза, кажется, что всё как надо. А если открыть — там нет города. Вообще ничего нет. Только вода и не-вода. Какой-то монолит из построек и деревьев — будто кроны проросли сквозь стены домов, и нет ветра, но они стонут, как в бурю. И из под земли лезут их корни, влажные, и липкие, и почти живые. Bad trip, really. Деревья-утопленники.

И туман. Очень, знаешь, нехороший туман. Пахнет гнилью и плесенью. И затягивает, если всматриваться в него.

Этот шёл по мосту через реку. Мост тоже был другим: склизкие, разбухшие доски, будто только что из-под воды, все в сизом налёте. Но по крайней мере, он был настоящим. Таким настоящим, что хотелось вцепиться в эти прогнившие деревяшки, и не выпускать до рассвета.

Но этот шёл, не останавливаясь. И я за ним. С ножом и телефоном.

А окна клиники, конечно, светились изнутри. Его ждали.

Они не похожи на призраков, они почти как люди. Будто кто-то пытался создать модели людей, но в мелочах прокололся. Оставил только то, что необходимо, сообразно функции. Медсёстрам пригодятся руки и глаза. А вот говорить им необязательно — а значит, зачем им рот? Больные — о, вот у этих пасти на полрыла. Оплывшие нарзанорождённые туши. Понемногу растворяются в ваннах, и улыбаются, и благодарят за доброту и внимание.

Не хочу вспоминать.

Он подошёл к двери — и вся эта дрянь хлынула навстречу, обволокла со всех сторон сырым, больным теплом. Сестры вцепились в него, сдёрнули одежду, потащили к свободной ванне. Опустили туда, в серую пузырящуюся гниль — бережно, осторожно. С головой.

Тут я опомнилась. Бросилась к нему, ору что-то. И лишь тогда они меня увидели.

Больные забеспокоились, залопотали, а сёстры полезли ко мне отовсюду. У них такие руки, как ветви у деревьев — длинные, узловатые, жёсткие. Думала, умру, когда они дотронутся — но нет, это не больно. Противно только. Как дотронуться до гнилушки, которая долго в воде пролежала.

И пришёл доктор. Почти как человек. Седенький такой старичок в белом халате, в лакированных ботинках, с портфельчиком, в пенсне. Айболит. И говорит — тихо так, спокойно: мол, что же вы, Дарья Петровна, переполох устроили? Ваша мать, урождённая Забелина, определила Михаила на исправительное лечение. И оно действует, не так ли? Он стал правильным? Таким, как надо?