Зеркало вод

— А помнишь, — сказал я, — как мы расписывали ее романы, когда работали в этом паршивом еженедельнике? Сначала ее брак с известным немецким дирижером, потом ее развод. А позднее ее роман с летчиком-испытателем, разбившимся у нее на глазах… Мы сами присочиняли подробности… Наш простодушный читатель любил созерцать картину незыблемого мира — вселенную, где вращались двадцать неизменных кинозвезд — прототипов добра и зла. Помнишь, в те годы наша дирекция решила раз и навсегда, что Элизабет Хэртлинг — роковая женщина, навлекающая беду.

— Когда говорят о ней, я всегда вспоминаю Поля, — сказал Жан-Клод.

Поль был одним из друзей нашей юности. Он умер несколько лет назад. Когда его провожали на зловещее кладбище Баньо, мне предоставился еще один случай повидать Жан-Клода. Я был тронут тем, что он не счел за труд прийти и хранит верность старой дружбе. Ведь прошлое забывается так легко.

— Она была его страстью. Как только объявляли, что вышел на экран очередной фильм с ее участием, он бросался в кино, не дожидаясь рецензий. Смерть по крайней мере избавила его от огорчения: тяжело присутствовать при развенчании кумира.

— Какой это был бы удар для него — увидеть ее сегодня.

— На экране она еще смотрится, — сказал Жан-Клод.

Тема нашего разговора казалась неисчерпаемой. Мы перешли на другое, а потом снова вернулись к Элизабет Хэртлинг.

— В ее карьере был еще один замечательный период. Это фильм «После конца», где она бродит среди руин Берлина в светлом плаще, туго перетянутом поясом, засунув руки в карманы, то и дело спотыкаясь о выбоины на разбитом шоссе… или когда Висконти снимал ее на фоне старой Праги — Карлов мост и зелень еврейского кладбища… или когда Макс Офюльс снял ее в Венеции в истории Гуго фон Гофмансталя…

— Кстати, о кино. Пошли со мной на телефонный узел, и кое-что увидишь. Там есть одна телефонистка с большим ярко накрашенным ртом — ну просто копия Джоан Кроуфорд.

Мы отправились полюбоваться Джоан Кроуфорд, но, наверное, вели себя не слишком галантно.

— Вы нравитесь моему другу, — сказал Жан-Клод. — Но вам не нужно бояться — он джентльмен.

Мне не оставалось ничего иного, как направиться к выходу.

Этот вечер прошел так же, как предыдущий и как все последующие. Мы опять встретились в баре. И снова вели допоздна нескончаемые разговоры, пока толстый журналист-англичанин не взобрался на эстраду, где играл оркестр, и, завладев микрофоном, не начал петь гортанным голосом «These foolish things»[24] или «No regrets»[25].

— Вообрази, — заметил Жан-Клод, — что тебя приговорили к такому наказанию: каждую ночь ты проводишь, стоя в шумном и прокуренном зале, поднося ко рту стеклянный сосуд с жидкостью. И так до конца дней. Это же невыносимо. Это сущая пытка, а ведь именно так мы и живем.

— Ну, это, скорее, относится к тебе, — возразил я. — И мы здесь, кстати, сидим, а не стоим. — И я добавил на свою беду: — Ты имеешь хоть какое-нибудь представление о том, что напишешь в своей статье?

Жан-Клод Каде насупился и стал пить стакан за стаканом. Я не решался предложить ему идти спать. Когда Жан-Клод совершенно опьянел, он вдруг, пошатнувшись, встал.

— Вот теперь я пойду писать свою статью.

Олетта ухмылялся. Я решил проводить Жан-Клода в его номер. Проходя через холл, он снова остановился, увидев вдалеке, сквозь широкое окно, ярко освещенный трамплин, и указал мне на него пальцем.

— Как-нибудь вечером я заберусь наверх и выскажу все, что я думаю. Я буду савойским викарием.

Я потащил его дальше. Остановившись перед дверью своего номера, он повторил:

— Я иду писать свою статью.

Он свалился поперек кровати, невнятно бормоча:

— Свою статью…

Наутро яркое солнце пробудило у нас желание прогуляться перед террасой «Гранд-отеля», где остановилось большинство знаменитостей. Среди этих важных персон, которые привыкли демонстрировать публике свои покрытые ровным загаром лица, мы заметили Элизабет Хэртлинг, она сидела за столом одна.

— Раз ты ею так восхищаешься, почему бы тебе не подойти и не заговорить? — сказал Жан-Клоду Олетта. — В конце концов, ты ведь не простой смертный, ты известный писатель. Она будет польщена.

— Известный писатель! — передразнил его Жан-Клод.

Но Олетта, не дожидаясь, пока он поднимется, направился к столу актрисы и, сказав ей несколько слов, подал нам знак. Элизабет Хэртлинг улыбнулась нам и, не вставая с места, протянула руку — шест, так хорошо знакомый нам по знаменитому фильму «Прощай, Миссисипи».

— Очень рада, — сказала она по-французски.

И, обращаясь ко мне, произнесла:

— Я читала почти все ваши романы.

— Нет, это он писатель, — я указал на Жан-Клода.

— Ах, простите, — поспешила извиниться она.

— Это мне следовало бы просить у вас прощения, — сказал Жан-Клод. — Такая нелепая профессия! Впрочем, я уже больше не пишу.

— А я больше не снимаюсь. За два года ни одного фильма.

Последовало короткое замешательство, грустная пауза, которую актриса поспешила прервать.

— А не выпить ли нам, получившим отставку, по стаканчику? — предложила она.