Зеркало времени

— О, разве матушка не говорила вам? Он считает, что с точки зрения поэтического мастерства новая поэма — на данный момент — значительно превосходит все прежние мои сочинения. По профессиональному мнению мистера Фрита, она удастся на славу.

Я говорю, что очень рада это слышать, а потом умолкаю, собираясь с духом перед следующим своим вопросом.

— Могу ли я спросить, когда вы намерены поговорить с леди Тансор о нашей помолвке?

— Так вы пришли, чтобы задать мне этот вопрос? — Персей снова улыбается, но теперь очаровательной поддразнивающей улыбкой. И отвечает, не дожидаясь моего ответа. — Завтра. Я сообщу ей завтра после обеда.

Персей подается ко мне и снова берет мою руку.

— Прошу вас, не беспокойтесь, — говорит он, с нежностью глядя на меня. — Матушка не станет возражать, я уверен. У меня есть ответ на каждое ее возможное возражение. Самое главное для нее, чтобы я был счастлив, а никто не сделает меня счастливее, чем вы. Она знает, что такое любовь.

Персей никак не поясняет последнее свое замечание, но он, конечно же, имеет в виду любовь своей матери к Фебу Даунту, а не к полковнику Залуски, которого считает своим отцом.

— Так значит, вы меня любите? — спрашиваю я.

Он недоуменно взглядывает на меня.

— Разве я не говорил вам? — Тон у него почти оскорбленный.

— Вы наговорили мне много всего о ваших чувствах ко мне, — отвечаю я, — но вы не сказали, что любите меня, — сказали только, что хотите на мне жениться. А это далеко не одно и то же.

— То есть вам угодно, чтобы я без всяких обиняков сказал вам, что люблю вас? Я правильно понял? — Он говорит шутливым голосом, но в глазах у него мелькает беспокойство.

— Только если вам самому угодно и если это правда.

— Вы знаете, что я не умею проявлять свои чувства, — говорит он, не насмешливо, не хвастливо, а скорее с сожалением. Потом задумчиво добавляет: — Странно, конечно. Я умею писать о любви и пишу неплохо, мне кажется. Но к несчастью, я от природы наделен исключительно сдержанным нравом и, боюсь, не в силах изменить его. Так что вы не дождетесь от меня ни billets-doux, [12]ни потоков слез, ни пылких признаний. Вас это не устраивает, милая Эсперанца? Не устраивает жизнь с поэтом, который не станет ежечасно говорить вам о своей любви, покуда вы не попросите?

Персей отпускает мою руку и наклоняется, чтобы взять из корзины полено и бросить в камин.

— Нет, я ничего не имею против, — отвечаю я. — Разумеется, значение имеет лишь искренность чувств. Вы могли бы сказать, что любите меня, но на самом деле говорить не всерьез. Я не придаю большой важности словам — только тому, что скрыто за ними.

Он снова берет мою руку, и мое сердце начинает биться учащенно от страха при мысли о предстоящем разговоре.

— И правильно делаете, — тихо произносит он. — Слова сами по себе ничего не значат, вот почему они ненадежны… и опасны.

— Даже слово «любовь»?

— Особенно слово «любовь» — оно таит в себе опасность и обман, как и страсть, им обозначаемая.

— Вы считаете любовь опасной страстью?

— Безусловно. Каждый поэт так считает.

— Но она бывает и другой. Будучи поэтом, вы наверняка знаете это.

— Разумеется — собственно, именно такой любви и посвящена моя новая поэма. Но факт остается фактом: слова могут лгать и лицемерить, а могут говорить правду. Любовь может возвышать душу до святости; любовь может смягчать и облагораживать; но любовь может также развращать и уничтожать.

С минуту мы оба молчим, тишину нарушает лишь треск занявшегося огнем полена. Потом Персей нежно дотрагивается до моей щеки.

— Но я с радостью скажу вам эти слова, моя милая девочка, и скажу совершенно искренно. Вот они: я вас…

— Нет! — вскрикиваю я, подаваясь вперед и прикладывая палец к его губам. — Пожалуйста, не надо. Мне не следовало просить вас подтвердить то, что я и сама в сердце своем знаю, единственно ради удовольствия услышать слова признания. Мне не нужно, чтобы вы их произносили, — правда, не нужно.

— Придумал! — восклицает он. — Я поведаю о своих чувствах в стихотворении. Как вам такое решение?

Я говорю, что оно меня вполне устроит.

— Значит, договорились. Сразу после вашего ухода я возьмусь за перо и завтра же вручу вам лично в руки плоды своих усилий — вероятно, в форме сонета.

Когда он умолкает, я испытываю нестерпимую боль отчаяния при мысли о том, что должна сейчас сделать, и отворачиваю лицо, устремляя невидящий взгляд на полено в камине, теперь горящее вовсю.

— Что-нибудь не так? — спрашивает Персей, заметив мое смятение.

Вот он и настал, страшный момент, когда я должна вонзить нож в сердце Персея Дюпора — и в свое собственное сердце.

Не дождавшись ответа, он снова спрашивает, более настойчиво, все ли в порядке; а потом, поскольку я продолжаю молчать, говорит:

— Вы по-прежнему беспокоитесь, как моя матушка воспримет новость о нашей помолвке? Будьте уверены, она…

— Нет! — перебиваю я его, наконец собравшись с духом. — Дело в другом.

— В чем же?

— Я не могу выйти за вас замуж.