Зерна

— Полпуда, ей-богу, не меньше, — хрипел Федя. Он выдернул из своих брюк ремень, завязал мешок.

— Зажрут! — не выдержал дядя. Он чистил бредень, вскочил, яростно охлопывая шею и лицо мокрыми ладонями.

— Ты их не яри, — посоветовал Федя, — отгоняй. Кровь почуют, разъярятся. Спутники запускаем, а комаров, мать-перемать (его тоже кусали), уничтожить не можем.

— А птицы чем будут питаться? — спросил я.

— Травой! — решил Федя.

— Пусть пьют, — сказал дядя, — лишнюю кровь отсосут.

— И то! — сказал Федя. — Пиявок я брезгую.

Я вспомнил, как они били щуку, и сказал:

— А привязать человека к дереву — до смерти искусают. Вот попробуйте. Вот хоть этим бреднем.

— Сам попробуй, — сказал Федя.

Мы еще забрели.

Уже темнело. Я окунал шею и лицо, спасись от комаров, а заодно греясь: в воздухе похолодало.

Бредень пришел пустой, если не считать мелочи, которую мы вытряхнули и оставили на берегу.

— А ну еще! — задоря нас, крикнул Федя.

— Да хватит вам! — не выдержал я. — Совсем уж обжадовели.

— В сам-деле, — согласился дядя, — набурлачились. Да и куда ее складывать, если еще.

— Рубахи снимете.

— Я не сниму, — злобно решил я.

— Тогда я штаны сниму, — решил Федя. — Что мне, в темноте-то, по деревне и без штанов просквожу.

— Уходим, — сказал дядя, — бог через раз улыбается.

Мы смотали на палки тяжелый бредень, понесли его: дядя спереди, я сзади. Кроме того, дядя нес ведро, я щуку. Федя нес только мешок, потому что свободной рукой поддерживал штаны.

Дядя был выше меня, и с бредня мне текло на плечо. Я замерз.

— Сердце-то замочил, — упрекнул дядя, — дрожишь.

Как будто я был виноват. Он ускорил шаг.

Мы поднялись на обрыв. Сзади, на лугах остались высыхающие озера, полные рыбы. Тяжело шаркала сохнущая на ветру одежда. Комары отступились.

В деревне, в домах готовили ужин. Огонь под таганами давал отблеск на окна, как бы задернутые красными светящимися занавесками, которые тревожил ветер. На дальнем конце деревни сухо и отчетливо щелкала колотушка ночного сторожа.

Пришли.

Хотели развесить сушить бредень, но Федя посоветовал оставить до утра.

Тетя Еня вынесла керосиновую лампу.

Стали, не переодеваясь в сухое, делить. Федя ногой потрогал щуку. Она слабо ущемила его за сапог.

— Неохота подыхать, — сказал Федя.

Дядя, хакнув, махнул топором.

— Отвернись, — сказал он. Я отвернулся. — Кому?

— Феде.

Феде достался хвост. Дядя отбросил голову в другую сторону, опрокинул ведро на траву. Рыба растеклась небольшим толстым пятном. Федя развязал рубаху. Дядя примерился и разделил кучу надвое. Рыба бесшумно и гладко подавалась под его рукой. Посмотрел, перекинул пару карасей слева направо, потом обратно.

— Смотри, Федь.

— Одно к одному. Чего смотреть.

— Отвернись.

Я отвернулся. Федя сказал:

— На парня-то надо. Слышь, Вася, парень-то лазил.

— В один дом, — сказал Вася.

Тетя Еня поддержала мужа. А мне и не нужна была рыба, я жил в гостях, но какая-то обида вдруг резанула меня.

— Кому? — спросил дядя.

— Тебе! — крикнул я и убежал на задворки.

Никогда до этого я не называл дядю на «ты».

Чужая мишень

Песок в корабельных часах

— Ты некрасивая, — сказало зеркало, и она поверила. Поверила зеркалу и разбила его.

Но зеркал много — одно разбила, другое скажет: ты некрасивая.

Мама услышала звон стекла, вошла и спросила.

— Что такое, Таня?

— Оно упало и разбилось, — ответила Таня. — Это к несчастью, я знаю, — она заплакала и сказала маме: — Мам, я такая некрасивая!

— Ну, кто это тебе сказал, дочка? Ты очень даже ничего.

— Ничего — пустое место. Я дурнушка.

— Таня!

— Что Таня? Что Таня? — перебила Таня. — Всем родителям свои дети хороши, а зеркало разбилось к несчастью. Я хотела гадать, я знаю, как гадать — надо в сумерки зажечь свечку, расчесать волосы и долго смотреться, тогда увидишь суженого. Но я увидела только себя, даже противно!

Мама улыбнулась.

— Это не летом, а на старый Новый год раньше гадали. А ты опять выводила веснушки?

— Опять. Но их не вывести, и лицо у меня рябое.

— Перестань, — приказала мама. — Не маленькая разную глупость на себя напускать. Собери осколки.

— Разбитого стекла не склеишь, — ответила Таня. — А если и склеишь, то все равно останутся трещины. Тебе что, зеркала жалко? Вот заработаю и куплю тебе трельяж. Сиди и кремься.

— Фу! — смазала мама. — Какое слово — «кремься». И в кого ты уродилась?

— Не в тебя, не в тебя, — успокоила Таня, — ни в мать, ни в отца, в прохожего молодца!

— Дочь, — возмутилась мама, — ты хоть понимаешь, что ты мелешь своим языком?

— Мели Емеля — твоя неделя, — отрезала Танька и вылезла в окно.

«Я некрасивая», — написала Таня щепочкой на песке у моря.

— Шшшутишшь, — сказала волна и смыла надпись.

— Если бы! — ответила Таня волне и села на камень, подобрав ноги, обхватив колени кольцом рук.

До восхода солнца оставалось четыре часа, даже меньше, если ждать его на высоком месте.

Я люблю Таню. Она ходила босиком по свежим половикам. Она не могла управиться со своими рыжими волосами, ни один гребень не брал их, и она хотела отрезать косы.

— Танька! — сказал я. — Не отрезай. Смотри мне! Отрежешь — обижусь.