Zевс

Оружием таких, как Татищев, стала всесокрушающая, циничная искренность. Это как сам на недавнем саммите «Большой восьмерки» в Питере. Такая онегинская разочарованность, поза, горькая. Он троллил мировых лидеров, как мог – избрав как раз не принятую в дипломатии «честность», – они же подставлялись, как дети: то Буш потреплется с Тони Блэром в не выключенный (хозяином саммита) микрофон, явив миру шоу двуличности, как по заказу; то Буш же неудачно приведет в пример Ирак и напорется на глумливый смешок хозяина саммита: «Нет, спасибо, как в Ираке нам не надо»… Он упивался этой «новой искренностью», как упивались сейчас все его сторонники: да, олигархов сажают за политику – ну и что?.. Да, все в разрухе – ну и что?.. – и смотрят голубыми глазами. Не осталось точек опоры. Идеалов, которые не были бы скомпрометированы. На этом фоне цинизм был надежен, как лом, а вот оппоненты как раз путались и вязли в «идеологиях», в идеализме, когда разговоры про «демократию» звучали ничуть не менее вымороченно, чем разговоры про какой-нибудь интернациональный долг – образца 1983 года.

И Леша, слушая все это, думал, пожалуй, что все у этой власти будет в шоколаде, но только до тех пор, пока она не заврется и не полезет сама в «идеалы», в «национальные идеи», в церковь – куда угодно. Тут-то ее и добьют – ее же оружием.

И Леша, слушая все это, упивался сам, орлом поглядывая на растерянного, отрешенного Кирилла: ну?.. Это он-то, Леша, одноклеточное? Это он-то быдло казанское, которое ничего ни в чем не понимает и ни о чем не думает?..

Остальная команда спорами о вечном тоже не увлекалась. Проще говоря, молодежь вообще дружно смывалась при первой же возможности, чтобы шарахаться по городу, затариваться выпивкой, если повезет по времени, и вообще жить своей, нормальной, молодой жизнью. Гогот стоял такой, что в окошках вымерших улиц зажигались ночники. Света без остановки рассказывала о разного рода сексуальных приключениях, самые невинные из которых звучали примерно так: вот они с бойфрендом залезли в специальный чат для виртуального секса, а там вместо заявленных пар – «одни даги»… И все это – с победным хохотом.

Тогда, десять лет назад, она стыдливо помалкивала, стеснялась, и можно вспомнить эпизод с гелем для душа в Челябинске, чтобы понять, как скромно все было. Теперь же, с каким-то даже драйвом, полным самоиронии (что как бы спасало от пошлости), она сыпала байками…

Тогда, десять лет назад, за ней приударял Кирилл (как ни странно сейчас это вдруг вспомнить). Теперь Кирилл посмеивался смущеннее всех. Леше было интересно, что думает он. Все-таки Света устраивает это провокационное шоу для него, для Леши, но и Кириллу вряд ли приятно, что его бывшая юношеская любовь пытается изобразить из себя прожженную… Леша удержался от слова, даже в мыслях. Над стараниями Светы он посмеивался. Ну, давай, давай.

Посмеивался не смущенно, в отличие от Кирилла. С ним они обменивались взглядами. Забавно, что они трое – все равно, хоть и столько лет спустя – будто связанные одной цепью.

Сексуальное напряжение, тем не менее, витало в воздухе. Каким-то взрывом это должно было кончиться.

Взрыв случился одной из влажных приморских ночей, когда все они – по случаю удачного выступления (пусть олигарх Геновский и не почтил своим присутствием) – попросту говоря, напились. Леша трудно заснул прямо со стаканом в руке, накренившись куда-то к телевизору, а когда проснулся – его трясла Света, – посиделки кончились. «Мы ложимся». Не удивляясь почему-то, что все остались ночевать здесь же, Леша так и втиснулся на краешек (своей же!) кровати и тут же провалился дальше в серый асфальтовый сон, и разбудили его не скоро. Разбудили какие-то волны. Волны чужого мышечного напряжения. Кирилл (он лежал вплотную рядом) буквально сокращался, как кольчатый червь. При этом лежал неподвижно, а Света, как с трудом различалось в темноте, целовала его лицо, а может, и шею, и грудь. В окно шумел прибой. «Ладно», – подумал Леша, почему-то почти даже не удивившись, и тут же провалился дальше. Его вносило в черноту, в самые глубины многометровых пород, под неведомыми горами. Окончательно его разбудил Олег. Который, как оказалось, бодрствовал на другом конце кровати.

– Леха, у тебя есть сигареты? – громко, как плохой актер, выкрикнул он, вскочив.

– Есть, – Леха с трудом пробуждался. – Есть, конечно, пошли покурим.

Он далеко не сразу очухался, понял, а спохватившись, долго нащупывал кроссовки на темном полу. Они с Олегом поспешно вышли, и слабенький – почти только аварийный – свет коридора резанул глаза.

Он просыпался и даже не очень понимал, куда его ведут, когда спускались в лифте, невнятно кивнули портье, вышли на улицу, потом – на берег, за которым шумела вечная чернота. Протянул сигарету. Закурили. Просыпался и трезвел. Немного зябко. Иногда вдали над морем возникал самолет, идущий куда-то к берегу, светил посадочными фарами, и эти горящие шары тихо и печально скользили навстречу, как огни Армагеддона.