Жак

Маменька пишет мне письмо за письмом. Право, она очень мила ко мне. Вы с Жаком несправедливы к ней. У нее есть свои недостатки, у нее много предрассудков, и близкое общение с нею не всегда приятно, но у нее доброе сердце, и она действительно любит меня. Она даже чересчур беспокоится о моем положении и пишет, что хочет приехать к моим родам. Я-то, конечно, этому рада, но боюсь. что Жак будет недоволен: он ее терпеть не может. Какая я неудачница во всем!.. Ну, почему у него такая антипатия к моей матери? Ведь он довольно мало ее знает, и она всегда обращалась с ним прекрасно. Эта неприязнь кажется мне незаслуженной, и я не узнаю тут спокойную и холодную справедливость Жака. Что ж, у каждого свои прихоти, даже у него, хотя он само совершенство, и ему не пристало капризничать.

XXXIII

От Жака — Сильвии

Моя жена стала матерью двоих близнецов: мальчика и девочки. Дети крепенькие, хорошо сложенные, и я надеюсь, что оба будут жить. Фернанда кормит их в очередь с кормилицей — для того, чтобы малютки не ревновали, как она говорит; она поглощена своими материнскими обязанностями, и теперь, надеюсь, у нее не будет времени огорчаться чем бы то ни было, что не имеет отношения к ее детям. Она перенесла на них всю свою заботливость, и мне приходится применять власть, чтобы она не уморила их от избытка нежности: то она будит их, чтобы покормить, когда они спокойно спят, то не дает им грудь, когда они проголодаются; она играет с ними, как ребенок забавляется птичьим гнездышком; слишком она еще молода для того, чтобы быть матерью. Я целые дни провожу у колыбели. Мне уже видно, что я, мужчина, необходим для этих птенчиков, едва вылупившихся из яйца. Кормилица, как все крестьянки, полна нелепых предрассудков, которым Фернанда доверяет гораздо больше, нежели простым советам здравого смысла; к счастью, она такая добрая и мягкая, что если и рассуждает неправильно, то всегда готова уступить первой же нежной просьбе.

С тех пор как появились у меня два этих бедных младенца, моя грусть как-то смягчилась; склоняясь над ними, я любуюсь их спокойным сном, слежу за легким трепетаньем, пробегающим у них по личику, и мне думается: должно быть, они уже мыслят. Я уверен, что в их еще дремлющих душах проносятся грезы о неведомых мирах, а может быть, и смутные воспоминания об иной жизни и о странных скитаниях сквозь туманы забвения. Бедные создания, обреченные жить на этом свете! Откуда они явились? Будет ли им лучше или хуже в той жизни, которая вновь начинается для них? Смогу ли я облегчить им ее бремя и долго ли буду им в помощь? Ведь я стар, и они будут еще молодыми, когда я умру…

У нас с Фернандой произошла небольшая ссора по поводу их имен: я предоставил ей полную свободу — пусть выбирает, какие понравятся, при условии, что ни тому, ни другому ребенку не дадут имени бабки, а как раз Фернанда хотела, чтобы нашу дочь назвали Робертиной; в споре со мной Фернанда ссылалась на обычаи, на свой дочерний долг! Мне поневоле пришлось ей сказать, что первый ее долг посчитаться с моим желанием. Самая эта мысль и слова эти противны мне, но, право, я возненавидел бы свою дочку, если б она носила имя подобной женщины. Фернанда горько плакала, говорила, что я хочу поссорить ее с матерью, и даже занемогла от этой неприятности. Вот видишь, все у меня не ладится! Приезжай к нам, друг мой. Ты должна попытаться побороть влияние, которое мать оказывает на Фернанду во вред мне. Может быть, приглашение погостить у меня — неделикатность с моей стороны, но ведь ты давно ничего не писала об Октаве, и так как мне казалось, что ты нарочно умалчиваешь о нем, я не решался расспрашивать тебя. Если он находится близ тебя, если ты счастлива, не приноси мне в жертву ни одного из радостных дней своей жизни — светлые дни так редки. Но если ты одна, если тебе не противно мое приглашение, подумай над ним.

XXXIV

От Сильвии — Октаву