Жак Деррида в Москве

«В отношении ко времени русские дольше всего останутся азиатами», — читаем в эссе «Москва», опубликованном по свежим следам поездки в СССР. В Москве, записано в «Дневнике», никто никуда не спешит, и даже такая банальность, как максима «Время — деньги», принимает в этом городе форму лозунга и скрепляется авторитетом и подписью самого Ленина. Но эта замедленная, неторопливая жизнь парадоксальным (Беньямин иногда говорит еще: диалектическим) образом производит на другом полюсе перманентную мобилизацию. Мобилизацию, крайне утомляющую протагонистов «адского треугольника» и других участников «МД». Они исключительно часто принимают горизонтальное положение, их как бы сваливает усталость.

Ася Лацис больна, и с момента приезда Беньямина «ее выздоровление почти не продвинулось»²: «Когда мы приходим, обычно она лежит в постели»³; «Ася плохо себя почувствовала и быстро устала»⁴; Ася «была очень усталой и сразу же легла в постель»⁵; «Теперь она лежала на кровати в моей комнате»⁶ и т. д. Картина не меняется как в санатории, так и после выписки из него. Что напоминает ритм этой усталости?

«Из большого окна со двора падал бледный нежный свет, придавая шелковистый оттенок платью женщины, устало полулежавшей в высоком кресле. К ее груди прильнул младенец. Около нее играли дети, явно крестьянские ребята, но она как будто была не из их среды… Женщина в кресле замерла, как неживая, и смотрела не на младенца у груди, а куда-то вверх»

(Ф. Кафка. «Замок»).

Периодическая усталость одолевает и Рейха («пока он спал в кресле в комнате Аси, я читал ей»⁷; «когда через несколько минут я возвратился с пирогами, Рейх лежал на кровати»⁸; «В 10 часов появилась Ася, застав Рейха в постели»⁹; «Рейх сказал, что плохо себя чувствует»¹⁰), и самого автора «МД» («Я смертельно устал…»¹¹; «Я лежал на диване прямо в пальто»¹²; «Он сидел в кресле, а я лежал на постели»¹³; «В гостиницу я возвратился смертельно усталый»¹⁴; «… просто я слишком устал»¹⁵).

В логике парадокса усталость, впрочем, не отрицает на другом полюсе исключительно хорошего самочувствия, как это следует из письма той же Юле Радт: «несмотря на мороз, гулять по городу приятно, если не слишком устал. Последнее [усталость. — М. Р.] бывает часто из-за трудностей с языком и сложностей здешней обыденной жизни…, но давно я не чувствовал себя так хорошо. Хотя все здесь невообразимо дорого; возможно, Москва — самое дорогое место на земле»¹⁶.

Вообще, часть очарования Москвы составляет для Беньямина ее принципиальная амбивалентность: она является самой собой и чем-то еще. В особенности это «что-то еще» вдохновляет его как коллекционера: в столице Революции, где на карту поставлено будущее человечества, — «решающая битва еще в самом разгаре», — он возвращается в гостиницу «Савой» на Садово-Триумфальной улице то с бумажным домиком, то с балалайкой, то с китайской бумажной рыбкой. Мы еще вернемся к статусу этих объектов в жарком и морозном революционном климате.

Не менее амбивалентно и положение Аси Лацис, как его трактует Беньямин. Чего хочет любимая женщина в самом центре мирового события, в воронке от недавнего революционного взрыва? «По сути все, чего она сейчас хочет, сводится к нескольким неделям спокойной, комфортабельной буржуазной жизни, которую Рейх, конечно, не может устроить ей здесь, в Москве»¹⁷. Но буквально через несколько страниц Беньямин определяет буржуазные интерьеры как поля сражений, где капиталом убито «все человеческое»¹⁸. Значит ли это, что «революционерка из Риги» мечтает провести пару недель «спокойной, комфортабельной жизни» на поле сражения? Во всяком случае, к такому заключению толкает нас силлогистика Аристотеля. Но не трагическая феноменология «МД», для которой полем сражения оказывается и буржуазный интерьер, и деприватизированная жизнь Москвы, — деприватизированная пока только наполовину, на стадии полной деприватизации ее застанет А. Жид через десять лет, — то, что он обсуждает с Б. Рейхом, Е. Гнединым и другими как «отмирание частной жизни»¹⁹.

С «отмиранием частной жизни» и «тотальной политизацией» вступает еще одна сквозная тема дневника, тема бесконечной «осторожности здесь», в Москве. После интервью газете «Вечерняя Москва», огорчившего Рейха обилием неосторожных формулировок, уязвимых мест, Беньямин отмечает «общую атмосферу осторожности здесь, когда речь заходит об открытом выражении мнений»²⁰.