Жак-француз. В память о ГУЛАГе

Мы с ним вместе оценили ядовитую силу секретности. Проследили, как она сформировала в Жаке (и в других) вторую натуру: много времени спустя после развала СССР, давно уже вернувшийся в свободный мир, он, бывший агент, вносит записи в свою адресную книжку шифрованным языком. Эти люди полностью изломаны тем, чему их учили, тем, что им нужно было исполнять, изломаны собственным опытом, инстинктом выживания, постоянной и не допускающей исключений необходимостью соблюдать секретность; самый простой вопрос, вроде «Что ты делал сегодня?», повергает их в ступор. ГУЛАГ еще углубит этот синдром, потому что там постоянно лгут, чтобы выжить. Такое положение дел полностью противоположно нашему миру, где одержимость гласностью доходит подчас до эксгибиционизма, и свидетельство Жака нужно оценивать с учетом всего этого. Только осознав это, мы можем оценить, какое усилие во имя правды пришлось проделать бывшему секретному агенту, чтобы поделиться с читателями некоторыми секретами, столь истово хранимыми в течение шестидесяти лет. Быть может, эти запоздалые признания покажут, что Жак не так уж много и знал о тайнах загадочного Коминтерна, на который он работал, в общем, не очень долго и в основном в качестве неискушенного новичка.

6. Пусть обжираются икрой! Ведь им до старости не дожить!

Когда хотели сказать «шпионы», говорили – «смертные, коим государство платит за бдительность».

Альфред де Виньи

На задании требуется ни на миг не ослаблять бдительности – зато в Москве вы «дома», среди своих, вместе с другими товарищами, секретными курьерами и секретными агентами. Но, конечно, молодых агентов не бросают на произвол судьбы на загородных дачах, где им положено отдыхать. Их изначально сортируют по роду выполняемых заданий, чтобы избежать малейшей утечки информации. Впрочем, болтая с другими такими же, как он, молодыми сотрудниками, Жак открывает для себя, что многие из них поддерживают постоянные отношения с девушками, не имеющими отношения к их сети. Он-то сам не желает идти на такой риск. Для нелегала любые дружеские или интимные отношения могут обернуться ловушкой.

Я расспрашиваю Жака о двойных агентах, о том, возможно ли было предательство в лоне секретных служб. «Насчет предателей невозможно ничего сказать, потому что начиная с тридцать седьмого года, когда хватали всех подряд, я старался убедить себя, что все они предатели. На секретных заданиях я всегда был уверен, что среди моих товарищей нет измены. Это подтверждалось нашей совместной работой, которая проходила безупречно, без малейшей накладки. А когда людей арестовывали как предателей, невозможно было понять, в самом ли деле они изменили или все эти аресты были спланированы заранее, как это очень часто бывало в СССР даже до тридцать седьмого года. Допускаю, что кто-то мог изменить, если понимал, что служит неправому делу. Теоретически это не исключалось. А на самом деле я до сих пор не знаю, за дело арестовывали так называемых предателей в те времена, когда я работал в секретной службе, или просто в рамках кампании по уничтожению вредителей, как арестовали позже меня самого. Разбираться в каждом отдельном случае нет никакой возможности».

Между заданиями Жак и ему подобные жили на подмосковной даче, ничего не зная друг о друге кроме того, что все они сотрудники разведывательных спецслужб. С ними он мог говорит обо всём, но разговоры чаще всего касались политики; все были убеждены, что изменят лицо мира. «Мы рассуждали теоретически, но никогда не рассказывали о своих заданиях, потому что задания были секретными». Почти ничего не сообщали о себе, не называли ни своих, ни чужих настоящих имен, ни своего места в служебной иерархии. «Мы знали, что все мы состоим в секции международных отношений и служим великому делу мировой революции; нам было также известно, кто возглавляет эту секцию, кто начальник этого начальника. А больше мы ничего не знали. Мы, коминтерновская молодежь, все были заодно, но не испытывали потребности в откровенных излияниях. Я и так чувствовал близость к товарищам, даже если они были родом из самых отдаленных уголков Китая».