Жак Меламед, вдовец

— Пап, — вдруг заканючил Эдмонд. — Когда уже мы поедем в гостиницу?

— Поедем, поедем, — утешил его Эли.

— Когда? — требовал не утешения, а точности мальчик.

— Скоро. Еще немножко побудем в гостях у дедушки Жака и поедем. В этом доме дедушка Жак родился, качался в люльке, маленьким по этому двору бегал, ловил в огороде бабочек, лущил спелые каштаны, катался на санках. Вон в том углу — ты, Эдмонд, не туда смотришь — твоя прабабушка Фейга ему на швейной машинке рубашечки и штанишки шила, а там, у подоконника, где цветочки в вазе и побольше света, прадедушка Мендель больные часики лечил. Часы тоже болеют. Как люди… Давай попросим мамочку, чтобы она это все сняла.

— Что сняла? Как дедушка Жак в огороде бабочек ловит? — прыснул Эдмонд.

— Или как прадедушка Мендель часики от кашля лечит? — съехидничал Эдгар.

— Вы правы, — сказал Омри. — Это снять уже невозможно. Нет такого аппарата. Кроме памяти…

Беатрис встала из-за стола и принялась крупным планом снимать для Амстердама Богородицу; бегонии в вазе на подоконнике; угол, где стоял "Зингер"; миску с искрящимся цветочным медом; душистый деревенский хлеб; ссутулившегося, как бы озябшего от воспоминаний Жака и хозяйку, которая внезапно выросла на пороге с корзинкой белого налива.

— В дороге пригодится. И хлеба нашего возьмите, — промолвила она, не то вежливо выпроваживая их, не то заботясь.

При этих словах в кадр успел попасть и хозяин — бывший сержант Советской армии Каваляускас, появившийся вслед за своей благоверной.

— Ну и погодка! Всю неделю солнце светило, а сейчас — конец света.… Не повезло вам, — посетовал он. — В такой ливень никуда не пойдешь и не проедешь.

— А нам никуда… кроме кладбища… уже и не надо, — сказал Жак.

— Все дороги развезло. Боюсь, увязнете в грязище, — предупредил Пранас. — На машине не доберетесь. Разве что на тракторе…

— Может, обойдемся, пап… Как подумаешь, для нас тут все вокруг сплошное кладбище, — проворчал Эли. — Пора на базу возвращаться… В Вильнюс.

— Что ваш сын сказал? — по-хозяйски спросил Пранас.

— Мой сын говорит, что для таких, как мы, тут все кругом — кладбище.

— Для вас — наверно... — Он сел за стол, положил на скатерть свои большие, узловатые, как корни, руки и, глядя в оконце стрекотавшей камеры, выдохнул: — Может, все-таки на посошок по чарке?..

Господи, мелькнуло у Жака, уедем отсюда и даже кадиш не скажем? Ведь там, на пригорке, за перелеском, за дождем похоронено двести лет жизни всего Меламедова рода…

— За помин всех, кого убили невинно. Ваших и наших, — сказал Пранас и, не дожидаясь согласия, принес бутыль и стаканы.

Они выпили по чарке крепкого, пшеничного самогона и стали прощаться.

Хозяйка положила им в дорогу сыру, хлеба, яблок, а Пранас проводил их до мокнущего под проливным дождем форда.

Только Жак немного задержался. Он доковылял до старого каштана, который, как и в детстве, по-кошачьи царапал своими ветвями окно избы, прислонился щекой к его корявому, двустворчатому стволу и стал без запинки говорить кадиш: "Да возвысится и освятится Его великое имя в мире, сотворенном по воле Его; и да установит Он царскую власть свою… Устанавливающий мир в своих высотах, да пошлет Он мир нам и всему Израилю…" Крупные капли дождя бесшумно падали с царственной кроны вниз, и Меламед, не переставая шептать поминальную молитву, подставлял под них свои шершавые ладони, словно хотел собрать в пригоршню его неземные слезы и увезти их с собой на Святую землю…

8

Дорога на Вильнюс была пуста, но из-за неистового летнего ливня, нещадно хлеставшего мелькающие за окнами минибуса трепетные перелески, ветхие избы, доверчивых коров, застрявших на укромных равнинных пастбищах, — езда по ней ничего хорошего не сулила. Первыми всполошились знавшие толк в вождении Мартина и Беатрис, которые о чем-то решительно и нервно попросили мужей. Те смущенно переглянулись, и Эли, тронув отца за плечо, сказал:

— Может, пап, остановимся и где-нибудь переждем этот милый дождик?

— Надо было не на базу спешить, а заночевать у этого Пранаса. Места там хватило бы на всех. — Жак вдруг поймал себя на том, что говорит с излишней горячностью, за которой сквозит затаенная обида на сына. Ведь это он, Эли, всех торопил и не позволил отцу даже поклониться родным могилам. "Все вокруг — кладбище!" Для Эли, может, оно и так, но на каждом кладбище есть холмик, мимо которого грешно пройти. Если кто-то и делает родину родиной, то мертвые, а не значки на карте.

— Так что ты, пап, предлагаешь? Вернуться? — спросил тот.

— Это уж как вы с братом решите, — боясь, что близнецы снова ему откажут, промолвил Меламед.

Братья посоветовались с женами и объявили:

— Хорошо бы пристать к какому-нибудь мотелю и там переждать до конца света...