Жак

Октав, Октав, что ты делаешь? Какое заблуждение! Ты сошел с ума, друг мой! Ведь ты мне брат, ты в этом поклялся перед Богом, передо мною. Ты не можешь преступить клятву, не можешь запятнать себя, ведь я знала тебя таким благородным и чистым. Да разве я могла бы любить тебя иначе, чем сестра любит брата? Какие ужасные мысли теснятся в бедной твоей голове! Ты болен, ты страдаешь душевным недугом, дорогой мой Октав, я это вижу; призраки, порожденные горячкой, тревожат твой сон; рассудок, память, здравый смысл покинули тебя. Тебе мнится, что ты любишь меня, а если б я ответила тебе любовью, ты пришел бы от нее в ужас, как от злодеяния. Нет, мой друг, ты не любишь меня, это тебе кажется; ты принимаешь за любовь свою жажду любви. Ты любишь Сильвию, а если не ее, то тебя влечет к какой-то другой женщине, живущей где-то в знакомом тебе месте. Тебе надо поехать, отыскать ее. Да, ты прав, уезжай, отправляйся в путешествие. Надо тебе рассеяться, избавиться от безумия. Увы! Ты, значит, не можешь остаться с нами! А я-то думала, что мы до самой старости будем жить вместе, и была так счастлива этой мыслью. Но ты излечишься и тогда возвращайся сюда, Октав; ты возвратишься с подругой, достойной тебя, и счастье всех нас станет еще более чистым и мирным. Ты говоришь, что я должна была догадаться о твоей любви ко мне. Да если б я прожила вот так, возле тебя, тысячу лет, я бы по-прежнему свято верила твоему слову, никогда бы я не подумала, чтобы ты смог стать клятвопреступником даже в тайниках души. Еще и сейчас я уверена, что ты заблуждаешься; я с изумлением смотрю на твои муки, я ошеломлена и тревожусь за тебя, словно тебя внезапно постиг страшный недуг — припадок сумасшествия или жестокие судороги. Что я тогда думала бы? Ничего, только чувствовала бы, как ты мучаешься, и мучилась бы сама. Разве могла бы я сердиться на тебя или считать себя виновницей твоей болезни? Я бы с нежностью ухаживала за тобой, старалась бы успокоить тебя добрым словом, святыми ласками, и тебе стало бы легче. Друг мой, любимый друг мой, опомнись, приди в себя, возвратись к нам, забудь пагубное потрясение. Сожжем эти письма, и пусть никогда не будет о них речи. Все это сон, ничего не случилось. Никто не слышал слов, которые ты произносил в бреду; они погребены в моем сердце и нисколько не изменили спокойствия и нежности, царящих в нем. Разве может такая дружба, как наша, разбиться в один миг — в миг заблуждения и горькой муки? Уезжай, друг мой, но, как только выздоровеешь, возвращайся, возвращайся без страха и стыда. Промелькнувшая молния не оставила зловещего следа в нашем ясном небе, и ты найдешь нас такими же, какими оставил.

LVII

От Октава — Фернанде

Ты права, любимая сестра моя, я сумасшедший; недуг поразил мои мозг и сердце, мне надо набраться мужества и уехать. Ты ангел, Фернанда, какое письмо ты мне написала! Ах, ты никогда не узнаешь, сколько добра и сколько зла оно мне причинило. Ну хорошо, убеди себя, что я болен, постарайся убедить меня, что я поправлюсь и тогда смогу вернуться: ведь выше сил моих мысль, что я должен расстаться с тобой навеки. Ссылайся на мое слово и на святость наших уз, называй дорогое, уважаемое имя Жака; говори все, что надо сказать для того, чтобы дать мне силу, которая мне так нужна. И у меня будет эта сила, Фернанда: твоя простота и твое сострадание спасут нас обоих. Я не ожидал, что ты оттолкнешь меня с такою милосердной нежностью и будешь жалеть меня; я надеялся, что ты отвергнешь мою любовь сурово, резко, и мне можно будет меньше любить и уважать тебя. А тогда — горе тебе! Я бы остался, и, быть может, мне удалось бы погубить тебя. Но что я могу сделать пред лицом такой спокойной и сострадательной добродетели? Самый последний из негодяев — и тот бросился бы на колени перед тобою, а я, как ты знаешь, человек порядочный, я буду мужественным и уеду.

Прощай, Фернанда! Прощай, дорогая сестра, прощай, моя единственная и последняя любовь. Пусть будет со мной, что Богу угодно. Я умру или выздоровею. Не в этом дело — важно, чтобы ты оставалась счастливой и чистой; я уеду с этой мыслью, и она поддержит меня.