Жалость сильнее любви

Снова задрожали ресницы Кардака, и опять как бы судорога прошла по его лицу. Он пристально взглянул на говорившего, затем перевёл тот же тяжёлый, мрачный взгляд на Женю.

— Если вы нашли нужным сказать мне о ваших отношениях и упомянули при том, что я заместил сестре моей жены отца, то я считаю себя вправе сделать вам обоим несколько вопросов. Со стороны средств ты, Женя, вполне обеспечена: когда три года тому назад умерла твоя тётка и неожиданно оставила вам большое состояние, моя жена, — голос его глухо выговорил это слово, — согласно с моим желанием, отказалась в твою пользу от своей части; затем ещё раньше, при нашей свадьбе я положил часть капитала на твоё имя; в общем у тебя более двухсот тысяч приданного. Знал ли об этом твой жених, когда делал тебе предложение?

Снова и Погоревский, и Женя взглянули друг на друга; обоих охватывали раздражение и какой-то совершенно беспричинный страх. Тон и самая постановка вопросов были оскорбительны. Слёзы накипали в груди Жени; ей так хотелось ласки, участия; ведь этот суровый человек, казалось, теперь недоступный никакому нежному чувству, когда-то любил её, баловал, и теперь она шла к нему без страха, надеясь одним своим признанием вызвать в душе его прежнюю нежность.

— Виктор, я не понимаю смысла такого вопроса… Я не ожидала его от тебя… — и в каждом произнесённом её слове дрожали сдерживаемые рыдания.

— Постой, Женя, прежде всего установим тот простой факт, что ты совершенно свободна располагать и своей рукою, и своим состоянием. Я не могу помешать твоему счастью, если ты так называешь своё решение. Но в память тех лет, которые ты провела под моим кровом, как твой отец, как твой брат, как твой друг, я прошу тебя, позволь мне сделать ещё несколько вопросов… — и на этот раз в устремлённых на Женю глазах было столько глубокой скорби, что девушка невольно подалась вперёд и произнесла покорно:

— Прости меня, я буду тебе отвечать на все вопросы.

Кардак провёл рукою по белокурым волосам Жени, так напоминавшим ему другую.

— Так господин Погоревский знал о твоём приданом?

— Конечно знал, — зазвенел громче, чем может быть следовало, голос самого Погоревского. — Знал как и все посещавшие ваш дом, так как это ни для кого не было секретом; только я полагаю, что это знание не при чём в моей любви к Евгении Николаевне.

Быстрым, почти хищным оборотом, напоминавшим движение раненого тигра, Кардак обернулся к говорившему:

— А вы её любите? — глаза его загорелись такою злобою, что Погоревский невольно отодвинулся, но он не успел ещё найти ответа, как Виктор Александрович снова обернулся к Жене. — Скажи мне, когда он сделал тебе предложение?

— Тот год, в этот самый сочельник.

— В сочельник! Женя, взгляни в глаза этого человека, — и выпрямившись, с потемневшим лицом и глазами полными безумной ярости Кардак минуту глядел в глаза бледневшего и начинавшего теряться Погоревского.

— Пётр Дмитриевич, что с вами? Что всё это значит? Отчего вы не отвечаете ему? Пётр Дмитриевич!.. — Женя схватила за руку своего жениха.

— Оставь его, Женя. Отойди, в этом человеке нет ни чести, ни совести; он никогда не любил тебя; он лгал тебе, гнался только за твоим приданым.

— Виктор, Виктор! — Женя бледная, дрожащая бросилась теперь к Кардаку, но тот, почти не глядя на неё, вырвался, бросился к двери и запер её на ключ.

— Вы хотите уйти? — обратился он к сделавшему движение Погоревскому. — Вы уйдёте, когда выслушаете всё, что я имею вам сказать. Я год ждал этого случая!.. Я терпеливо ждал, потому что знал, что убийца всегда возвращается к трупу убитого им. Да, Женя, гляди на него. Он убил твою сестру.

Женя молчала. Широко раскрытые глаза её с ужасом переходили с Кардака на Погоревского. Действительность исчезла. Ей казалось, что она переживает какой-то страшный сон, кошмар. Она хотела кричать, но из сдавленного горла её не выходило ни одного звука. Кардак нежно усадил девушку в кресло, ещё раз погладил её по голове.

— А вы, — обернулся он, — не выйдете отсюда. Первая попытка или крик, и я размозжу вам голову, — он вынул из бокового кармана револьвер и сжал его в правой руке. — Не дрожите так сильно; для меня убить вас — это потерять всю сладость мести; вы должны жить. Женя, этот человек был любовником твоей сестры, и он же — её убийца.

Девушка тихо застонала.

— Неправда, неправда! — вырвалось у Погоревского. — Напротив, я готов был бы…

— Отдать за неё свою жизнь?.. Оставьте готовые фразы!.. Я презираю вас; мне противна была бы мысль убить вас; вы выйдете отсюда невредимы, но когда выслушаете меня. Женя, Женя, открой глаза, брось эту обычную женскую слабость. Пойми, что бывают в жизни минуты, когда нельзя быть ни девушкой, ни женщиной, а надо быть человеком. Ты сильна и здорова; встряхни же с себя недостойную слабость, встань рядом со мной, будь судьёй человеку, убившему твою сестру и протянувшему за тобой руку.

— Евгения Николаевна, не слушайте его, это сумасшедший!.. — Погоревский пытался принять спокойный вид и натуральную позу, но зубы его стучали, и лицо было всё в багровых пятнах.