Жан Кальвин. Его жизнь и реформаторская деятельность

Девять лет, как мы видели, продолжалась эта борьба. В продолжение девяти лет реформатор переживал состояние человека, находящегося накануне изгнания. Стоило ему только утратить большинство в совете, и – казалось – все воздвигнутое им здание рухнет. Эти постоянные мучительные ощущения выводили его из себя, вызывали у него приливы ярости, под влиянием которых он мог во время проповеди потребовать казни 700 женевских юношей, заставляли его настаивать на наказании своих личных обидчиков, придавали его печатной полемике страстный, крайне невоздержный тон. Подчас даже на этого сильного человека, не останавливавшегося ни перед какими опасностями, находили минуты полного изнеможения. “Лучше было бы для меня, – писал он в 1555 году, – быть сожженным папистами, чем беспрестанно подвергаться этой пытке. Только одно удерживает меня на этой суровой службе: надежда, что смерть скоро принесет мне избавление”. Кальвин – и этого никогда не следует забывать для верного понимания его личности – совершенно искренно видел в своих тиранических замашках лишь усердие в служении Богу. Быть снисходительным к несогласным с ним мнениям он считает себя не вправе. “Ведь и собака лает, когда нападают на моего божественного господина” – вот один из его обычных аргументов в оправдание своей нетерпимости.

Семейная жизнь Кальвина также подвергалась частым испытаниям. Иделетта родила ему троих детей, но все умирали скоро после рождения. Кальвин покорно принимал эти удары. “Бог дал, Бог взял, – писал он друзьям. – Пускай мои враги видят в этом наказание Божье; разве у меня нет тысяч детей в христианском мире?” Ко всему этому присоединилась еще долгая, изнурительная болезнь Иделетты, закончившаяся ее смертью в апреле 1549 года. Письма Кальвина обнаруживают в этом сухом, скупом на излияния человеке глубокую нежность к его умершей подруге. “Я потерял, – пишет он Вире, – кроткую спутницу моей жизни, ту, которая никогда не покинула бы меня, ни в изгнании, ни в нищете, ни даже в смерти. В течение всей своей жизни она была для меня драгоценной опорой... она никогда не думала о себе, не доставляла мне никаких хлопот. Я стараюсь по возможности сдерживать свою скорбь. Друзья помогают мне, но мы плохо успеваем. Ты знаешь нежность моего сердца, чтобы не сказать его слабость. Я сломился бы, если бы не делал над собой усилий”.

И, действительно, Кальвин мужественно боролся со всеми постигавшими его ударами. Кто увидал бы его на другой день после похорон на кафедре, в совете, ни в чем не изменившим порядку своего рабочего дня, тот мог бы подумать, что у него совершенно нет сердца. Но это обвинение в полнейшем бессердечии, так часто раздающееся из враждебного реформатору лагеря, вряд ли вполне справедливо. При всей своей сухости он не был недоступен для дружбы, и беспредельная преданность его друзей была бы совершенно необъяснима, если бы отношения к ним самого Кальвина были лишены всякой сердечности.