Жан-Кристоф. Книги 1-5

Испытывая все большую неловкость, Кристоф пробовал заговорить со своими соседями о чем-нибудь другом. Но никто им не интересовался. Правда, сначала ему задали несколько расплывчатых вопросов о Германии, — вопросов, обнаруживших, к его вящему изумлению, полнейшее невежество этих изысканных и по видимости образованных людей относительно самых элементарных сторон их ремесла, как только речь не касалась Парижа; наиболее просвещенные знали понаслышке несколько громких имен: Гауптман, Зудерман, ^{81}Либерман ^{82}, Штраус (Давид ^{83}, Иоганн ^{84}или Рихард ^{85}?), среди которых они лавировали с большой осторожностью из боязни совершить неприятную оплошность. Да и расспрашивали они Кристофа из вежливости, а не из любопытства — любопытством они не грешили; они почти не слушали его ответов и торопились вернуться к парижским темам как наиболее увлекательным для сотрапезников.

Кристоф сделал робкую попытку заговорить о музыке. Ни один из этих литераторов не был музыкантом. В глубине души они смотрели на музыку как на искусство низшего порядка. Но ее возраставший за последние годы успех втайне вызывал у них досаду, а так как музыка была в моде, они притворялись, будто интересуются ею. Особенно большой шум подняли они вокруг одной новой оперы; они не прочь были начинать с нее историю музыки вообще или, по крайней мере, новую музыкальную эру. Идея эта как нельзя лучше подходила к их невежеству и снобизму, ибо избавляла их от труда изучить все остальное. Автор этой оперы, парижанин, имя которого Кристоф слышал в первый раз, перечеркнул, как говорили, все, что было до него, совершенно обновил и пересоздал музыку. Кристоф встрепенулся. Он рад был поверить появлению гения. Но гений такого размаха, одним ударом уничтожающий прошлое!.. Черт побери! Вот молодчина! Да как же это он ухитрился? Кристоф попросил объяснений. Но его собеседники, которые при всем желании не могли бы удовлетворить его просьбу, переадресовали назойливого Кристофа к единственному музыканту из их кружка, известному музыкальному критику Теофилю Гужару, тут же заговорившему о септимах и ноннах. Кристоф почувствовал себя в знакомой сфере. Гужар знал музыку приблизительно так же, как Сганарель знал латынь ^{86}:

«— … Вы не понимаете по-латыни?

— Нет.

— (С увлечением:) Cabricias, arci thuram, catalamus, singulariter… bonus, bona, bonum…» [48]

Очутившись в обществе человека, который «понимал по-латыни», Гужар благоразумно ретировался в дебри эстетики. Из этого неприступного убежища он и стал расстреливать Бетховена, Вагнера и все классическое искусство, о которых и речи-то не было; но во Франции нельзя похвалить артиста, не принеся ему в жертву всех, кто не похож на него. Гужар возвещал пришествие нового искусства, громя унаследованные от прошлого условности. Он говорил о музыкальном языке, только что открытом Христофором Колумбом парижской музыки и совершенно упразднявшем язык классиков — отныне мертвый язык.

Кристоф, воздерживаясь от оценки гения-обновителя до той поры, пока не познакомится с его произведениями, все же насторожился, смущенный этим музыкальным Ваалом ^{87}, которому приносилась в жертву вся музыка. Его оскорбляли такие отзывы о великих мастерах, — он совсем позабыл, что еще недавно в Германии сам и не так отзывался о них. Он, который считал себя там, в Германии, революционером в искусстве, он, который шокировал всех дерзостью своих суждений и своей прямолинейностью, во Франции с первых же слов почувствовал себя консерватором. Кристоф вступил в спор, но тут же доказал свой дурной вкус, ибо, в отличие от благовоспитанных людей, которые лишь высказывают, но не обосновывают свои взгляды, он выступил как профессионал, опирающийся на точно установленные факты и сражающий ими противника. Он не побоялся даже углубиться в специальные объяснения. Разгорячившись, он допустил такие интонации, которые могли лишь оскорбить уши избранного общества, а его аргументы, как и горячность, с какою он их отстаивал, казались здесь в равной мере смешными. Критик поспешил малоостроумной шуткой положить конец скучному спору, и ошеломленный Кристоф убедился, что его собеседник не понимает ровно ничего в том, о чем говорил. Тут мнение о педантичном и отсталом немце сложилось окончательно; музыка его заранее была признана отвратительной. Но зато три десятка молодых людей с насмешливым взором и склонностью к уловлению смешного невольно обратили внимание на странную эту фигуру; и, в самом деле, Кристоф неуклюже и неистово размахивал худыми руками, в воздухе мелькали его огромные кулаки, глаза яростно сверкали, а голос подымался до фистулы. Сильвен Кон задумал угостить своих друзей Кристофом.

Разговор окончательно отклонился от литературы и перешел на женщин. Правду сказать, это была лишь другая сторона того же предмета, ибо вся их литература занималась исключительно женщинами, а все их женщины — только литературой, поскольку они состояли при литературе и при особах писателей.