Жан Оторва с Малахова кургана

Этот грохот поглотил и впитал в себя все — приказы командиров, стоны раненых, хрипы умирающих. Кровь текла из ушей даже самых закаленных артиллеристов. Общаться удавалось только жестами! Вскоре дым затянул батареи, потом траншеи и в конце концов все оборонительные сооружения. Туча дыма расползлась над Севастополем, над рейдом, над судами, надо всем. Высокие столбы пламени взмывали над серым дымом, железные смерчи без устали обрушивались на укрепления. Из орудий стреляли с расстояния от пятидесяти до ста метров! — можно сказать, в упор, и ничто не в силах было противостоять этим непрерывным ударам.

Кучи земли, глыбы камней, железные балки, блиндажи, считавшиеся неуязвимыми, — все это рушилось, осыпалось, взрывалось, перекашивалось, распадалось под шквалом железа.

Русские батареи упорно оборонялись, но какой ценой! Канониры укрывались за сооружениями, уже совершенно разрушенными. Если следовало заменить одну из поврежденных пушек, сорок или пятьдесят человек погибали, втаскивая замену на позиции под огненным смерчем, — но какое это имело значение? Да, какое значение имела смерть, если пушка снова вела свою партию в этой симфонии огня и металла!

Разрушенные укрепления уже не в состоянии были защищать пехоту. Убежищем могли служить теперь только подземные казематы. Пехотинцы укрывались там, готовые в любую минуту прийти на помощь артиллеристам.

Иногда канонада стихала и даже умолкала совсем. Тучи порохового дыма рассеивались. Наступала глубокая тишина, но она несла в себе новую угрозу. Русские полагали, что вот-вот начнется штурм, горн издаст несколько вибрирующих звуков, красные штаны всколыхнутся и, подобно кровавому прибою, хлынут вперед, на разрушенную линию укреплений…

В мгновение ока русские солдаты-пехотинцы покидали казематы. С оружием в руках, положив палец на спусковой крючок, они толпились у пробоин, лицом к неприятелю. Но это была лишь уловка. Горн молчал. Союзники не двигались. Красные штаны оставались в укрытии. Внезапно огонь возобновлялся с новой силой. Ядра, бомбы и снаряды обрушивались на баррикаду из человеческих тел, опрокидывали заслон штыков и калечили храбрых солдат, которые бросались обратно в свои казематы.

Русские теряли, таким образом, более двух тысяч пятисот человек за день. Ложные тревоги участились, действуя солдатам на нервы и притупляя их бдительность к тому времени, когда начнется настоящий штурм.

Ночью война предстала во всем своем ужасе. Вспышки пороха, отсветы пожаров, проблески ракет, взрывы, огонь в небе, огонь на земле, огонь на море — все багровело, все пылало и сливалось в величественную и мрачную картину.

В то время как люди, упорно убивавшие друг друга, корчились, подобно саламандрам, в этом море огня, дома и даже корабли, стоявшие на якоре на рейде, загорелись, пораженные зажигательными ракетами. Большое транспортное судно «Березань» вспыхнуло, как бочонок со смолой, выбросив огромные клубы черного дыма, которые рваными прядями понеслись по небу. Потом пришла очередь фрегата, потом — линейного корабля; они загорались, взрывались и, подобно вулканам, выворачивали свое нутро. Повсюду воцарялось опустошение, повсюду оставались руины, повсюду правила смерть!

В свою очередь, французские саперы работали с остервенением. Пока артиллеристы разрушали город и уничтожали гарнизон, саперы продолжали свою работу, как кроты, подводя подкопы на расстояние двадцати метров от бастиона.

Итак, лишь двадцать метров отделяли французские траншеи от обвалившихся укреплений Малахова кургана, которые даже неутомимые саперы Тотлебена уже не в силах были восстановить.

Все было готово к штурму. Главнокомандующий выработал план и установил время. Восьмого сентября ровно в полдень атакующие колонны хлынут в проломы и захватят разрушенный город.

Чтобы избежать каких-либо неверных толкований, сигнал решили не подавать. Генералы и штабные офицеры сверили свои часы с часами генерала Пелисье. Когда они покажут двенадцать, начнется атака. Момент выбрали подходящий со всех точек зрения. С одной стороны, бомбардировка расчистила подступы к городу и проложила кровавые дороги для союзных полков. С другой стороны, русские, при всей своей легендарной храбрости и невероятной выносливости, начинали падать духом. У них больше не осталось питьевой воды, свирепствовали тиф и холера, артиллерийский обстрел с семнадцатого августа по четвертое сентября вывел из строя двенадцать тысяч семьсот бойцов, а четыре дня бомбардировки добавили к ним еще восемь тысяч человек из гарнизона, уже жестоко пострадавшего от болезней.

И Пелисье, который знал эту чудовищную цифру потерь среди защитников города — двадцать тысяч семьсот солдат за двадцать дней, — воскликнул, потирая руки:

— Севастополь — наш! — и добавил: — Но его падение нам дорого обойдется!