Жан-Жак Руссо

Здоровье же тем временем уже начинало его беспокоить. Весной 1735 года он даже подозревал у себя чахотку. «Шпага протыкает ножны, — вспоминал он по этому случаю французскую поговорку. — Это как раз про меня. Я жил страстями, и страсти меня убивали». Какие страсти? Женщины, так как он «горел любовью, не имея ее предмета». Матушка оставалась для него Матушкой, а потому не могла утолить его желания. Невозможно дать этому более точное объяснение, чем сделал он сам: «У меня была нежная мать, дорогая подруга, но мне нужна была любовница. И я представлял ее себе на месте той, привычной. Я создавал себе тысячу ее образов, постоянно желая перемен. Когда я держал в объятиях Матушку и знал, что держу именно ее, мои объятия не были от этого менее крепкими, но мои чувства молчали. Я мог бы плакать от нежности, но наслаждения не испытывал».

Жан-Жак беспокоился о будущем, даже предполагал возможный крах из-за их немалых с Матушкой расходов и ее расточительства. Таков уж был его характер — весь из крайностей. Он мог проводить ночи напролет за изучением музыки, переживать несчастья героя романа до такой степени, что сам чувствовал себя больным. Если брался за шахматы, то упорно старался выучивать партии наизусть — до полного отупения.

Это была экзальтированная, склонная к угнетенному состоянию натура: нередко за приступами меланхолии следовали возбуждение и беспричинные слезы. Обеспокоенная Матушка заботилась о нем, убаюкивала его, и он становился «полным ее творением, ее ребенком». Можно догадаться, в чем здесь было дело: если он чувствовал себя хорошо, то приходилось быть любовником, продолжать «кровосмесительство»; если же он был болен, то мог оставаться Малышом, а она — Матушкой. Если она надеялась крепче привязать его к себе, деля с ним постель, то она ошиблась. Раньше он действительно с трудом переносил разлуку с ней; теперь же ему годились любые предлоги, чтобы отлучиться в Нион, Женеву, Лион.

Жан-Жак не слишком торопился перейти во взрослое состояние. Его пригласили давать уроки музыки господину де Конзье, дворянину-савояру, соседу мадам де Варан. Учитель больше времени уделял разговорам о литературе, чем музыке, и благодаря ученику открыл для себя только что вышедшие «Философские письма» Вольтера и его переписку с императором Фридрихом II. Эти сочинения вдохнули в него стремление научиться писать так же изящно. Однако доходов от этого ждать не приходилось…

В конце 1735 года молодой человек пишет длинное послание отцу, которого серьезно беспокоило его будущее. Он перебирает разные возможности, но как-то неуверенно. Церковь, юриспруденция или коммерция — на это нужен капитал. Остаются три варианта. Продолжать преподавать музыку — на это можно прожить; можно стать секретарем у какого-нибудь «большого» человека — у него для этого есть стиль, преданность, учтивость; наконец — и он предпочел бы именно это — можно стать гувернером при каком-нибудь молодом сеньоре. Он знаком с науками и беллетристикой, он нравствен и религиозен. Конечно, имеется «некоторая неправильность в прошлом поведении» (мягко сказано), но это не так уж важно, так как он почувствует себя готовым к этому поприщу только «через несколько лет». Заключительная часть послания, однако, сводит на нет все предыдущие рассуждения. Так в чем же его настоящее призвание? — Оставаться там, где он есть, и оказывать мадам де Варан «все услуги, на которые он способен». Однако несправедливо было бы думать о нем как о человеке праздном: «Это верно, что тщета моих литературных занятий очевидна, но я полностью посвящаю свое время учебе». Правда состояла в том, что в нем уже проснулось что-то значительное, чему он не мог противиться.

Пока же он продолжал быть печальным, подавленным, его постоянно немного лихорадило, ни к чему не было интереса. Матушка предлагала: почему бы не снять домик в деревне (не оставляя при этом дом в Шамбери, дающий некоторый постоянный доход), где больной мог бы поправлять здоровье на свежем молоке и свежем воздухе?