Жан Жорес

В конфликте с государственными служащими, по существу, не было чего-либо принципиально нового. Но на этот раз репрессии осуществил Бриан, его недавний близкий соратник, проповедник революционной всеобщей стачки, выступавший даже левее Гэда. Жорес хорошо помнил тяжелый для него урок казуса Мильерана. Но тогда это было все не так вызывающе, Мильерана знали как эволюциониста, человека тактики, а не принципов. К тому же тогда, по мнению большинства социалистов, необходимо было любой ценой спасать республику от угрозы клерикально-шовинистической реакции. Измена Мильерана проявлялась далеко не так явно и откровенно. Он сам, во всяком случае, как-то пытался держаться в рамках приличия. Сейчас же все выглядело в глазах Жореса небывало гнусно. Весь эпизод превращался для него в крайне важную моральную проблему.

Жорес считал, что принципы справедливости, честности, моральной чистоты находят свое высшее выражение в социализме. Нет ничего более опасного для него, чем отступление в его практической деятельности от этих принципов. Участие в социалистическом движении Жорес рассматривал в качестве долга совести. Поэтому любая нечестность социалиста наносит социалистическому движению непоправимый ущерб. А здесь налицо была явная измена и предательство.

Необходимо отмежеваться от Бриана, решил Жорес. Он понимал, что шум из-за этого дела нанесет и некоторый ущерб. Любая распря между социалистами — радость для врага. Ему, конечно, опять будут напоминать о его прошлых личных слабостях. Ах, как это все было для него тягостно! Но, мастер тактического компромисса, Жорес не признавал никаких компромиссов в моральной области.

Жорес знал, какой героизм проявляют простые рабочие, вступая на путь классовой борьбы. Еще совсем недавно в своем споре с Клемансо он говорил, что значит для рабочего стать активистом профсоюза:

— Образование профсоюза предполагает громадное, тройное усилие со стороны рабочих: усилие сделать сбережения для взноса из нищенского заработка; усилие мысли, чтобы возвыситься над ежедневными заботами и подготовлять коллективное будущее своего класса, несмотря на изнурительную работу; усилие мужества, доходящего иногда до героизма, потому что именно на активистов, на организаторов, основателей и руководителей профсоюзов падают усиленные удары предпринимателей в минуты кризисов.

И обман таких людей Жорес рассматривал как святотатство, кощунство, как самое тяжкое преступление против социализма. Он не мог молчать. Он должен был осудить своих неверных друзей. Жорес, прощавший людям так много в обыденной жизни, не мог простить посягательства на чистоту социалистического идеала. К тому же все это происходило вскоре после объединения социалистов, когда Жорес с небывалой ясностью ощутил свою ответственность перед социалистическим движением.

10 мая 1907 года Жорес выступает в палате по поводу репрессии против государственных служащих, пытавшихся присоединиться к Всеобщей конфедерации труда. Жорес сказал, направляясь на трибуну, что будет говорить долго, часов пять-шесть. И он говорит о законности стремления тружеников, работающих в государственных учреждениях, особенно учителей, к объединению в защите своих интересов. Почему они должны иметь меньше нрав, чем другие граждане?

— Связь с рабочими организациями, с объединенным пролетариатом даст вашим преподавателям, вашим учителям две возможности, в которых они нуждаются: благодаря своему присутствию в биржах труда они принесут народу благородные призывы идеализма… Но еще важнее то, что они сами там приобретут, — они научатся у рабочих чувству меры, скромности мысли…

И он продолжал философски развивать и обосновывать свои идеи. Депутаты замечают, что на этот раз Жорес говорит как-то монотонно, что они не испытывают того волнения, какое обычно вызывают речи Жореса, что великий оратор явно не в форме. Это так и было. Казалось, Жорес, произнося свою речь, думает о чем-то другом. Слишком меланхоличный, необычно монотонный характер речи бросается в глаза всем. Жорес вдруг заявляет, что он просит перенести продолжение его речи на следующее заседание. Депутаты расходятся, теряясь в догадках о причинах отсутствия у Жореса привычной страстности и огня.

На другой день Жорес снова подымается на трибуну. Теперь его взгляд устремлен прямо на правительственные скамьи, расположенные так близко, что оратору хорошо видно выражение лиц сидящих там министров. Со скучающим видом слушает Жореса Клемансо, готовый, впрочем, как всегда, к молниеносным язвительным репликам. Но не на него глядит Жорес. Он в упор рассматривает своих недавних соратников. Министр труда Рене Вивиани сидит съежившись, с желтым лицом, как будто у него лихорадка. Министр просвещения Аристид Бриан прижался к пюпитру и время от времени подымает голову и смотрит на трибуну с выражением какой-то досады. Ну вот, наконец-то он добрался и до них. Жорес начинает дружеским, спокойным тоном, но вопрос столь серьезен, что постепенно он говорит все более резко: