Жанна де Ламот

– Гнусные предположения, помилуйте, гидальго! Сегодня я как стеклышко и мог бы, не нарушив чистоту ваших заветов, переступить порог вашей хижины, если бы не некоторый изъян в деталях моего туалета, пришедшего в некоторый беспорядок за прошедшие три дня!

– Где это вы пропадали? – спросил его Николаев.

– Еще одна новая связь в аристократическом обществе!.. Ничего тут не поделаешь... Известное положение в свете обязывает!.. Объявился маэстро бильярдной игры; ну, понимаете, я и увлекся...

– Игрою?!

– Нет, коньяком. Коньяк у него просто удивительный! Он дышит, но зато и выдержать его для человека просто невозможно. Я из всех трех ночей только коньяк и помню, а потом там все сливается; ну и, по правде сказать, я никак не могу сейчас рассудить, что там сон, а что – действительность! Какие-то голоса... табачный дым... трубки!..

– Ну, я уйду! – сказала Анна Петровна вставая.

– Благодетельница!.. – остановил ее Орест. – Может быть, я шокирую вас? Так вы меня без всяких там церемоний в три шеи по загривку!..

– Нет, нет, я пойду! – настаивала Анна Петровна и обратилась к сыну: – Верно, сейчас Наденька приедет, и тогда я пришлю за тобой!..

И она мелкими шажками вышла из комнаты.

– Ну, так вот, – продолжал Орест, подпрыгнув и удобнее устраиваясь на подоконнике, – я и говорю: табачный дым, трубки, какие-то рожи... Потом чувствую, что меня хоронят... Заколотили в гробу, и я слышу разговор про вас! Вам готовится какая-то гадость: что именно – вспомнить не могу. Для этого надобно снова напиться, тогда вспомню. Потом я ужасно мучился, что меня заживо зарыли в землю; я сделал нечеловеческое усилие над собой, очнулся, поднял руки и уперся ими в доски, вскинул ногами и они тоже ударились в доски... Представьте себе мой ужас... Но потом все оказалось просто: я лежал под столом... заснул там... Ну, а дальше опять канитель. Опять коньяк, да!.. Вот что, гидальго!.. Это я помню уж, когда я совсем пришел в себя… хотя я был еще... Ведь я видел принчипессу!

– Какую принчипессу?

– Марию, которую вы знавали еще в качестве воспитанницы титулярного советника Беспалова. Я видел ее на Фонтанке, как она проследовала из кареты в подъезд; оказалось, что она жена какого-то итальянского князя, все титулы которого трезвому, уважающему себя россиянину произнести никак невозможно...

– Вас спрашивает дама, – доложил вошедший в это время лакей, обращаясь к Николаеву.

– Дама? – удивился Саша Николаич.

– Да-с, княгиня... дальше я не мог запомнить... Вот они тут написали...

И он подал золотообрезный листок, очевидно, вырванный из элегантного дамского блокнота.

– Супруга, – прочел Саша Николаич, – дука дель Асидо, князя Сан-Мартино.

– Это она! – воскликнул Орест. – Говорю вам: это она!.. Поступайте, как знаете, а я исчезаю, ибо боюсь смутить ваши и принчипессы прекрасные очи видом своего ничтожества...

И он действительно исчез в единый миг, будто бы провалился сквозь землю.

Саша Николаич хотел остановить его, сейчас же выглянул в окно, но, посмотрев направо, а потом налево, уже не увидел Ореста нигде.

– Вероятно, княгиня не меня, а барыню спрашивала? – поинтересовался он у лакея.

– Нет-с, они именно вас спрашивали! – настаивал лакей.

– Тогда проси ее сюда!

В кабинет Саши Николаича вошла высокого роста женщина, хорошо сложенная, с твердою, почти мужской походкою, но по фигуре, очевидно, уже немолодая. Ее лицо было закрыто густой вуалью. Она тотчас же подняла вуаль, и Саша Николаич увидел перед собой совсем не ту, которую, на основании слов Ореста, он ожидал увидеть.

Явившаяся к нему княгиня Сан-Мартино была, скорее, пожилой женщиной, с резкими чертами лица, лишь свидетельствовавшими о том, что когда-то и она была красива. Ее кожа была смуглой от солнечного загара. Манера и осанка были безукоризненными, и Саша Николаич сразу же увидел, что он имеет дело с женщиной, привыкшей жить среди людей, которые присвоили себе право распоряжаться другими.

Княгиня вошла, подняла вуаль, с достоинством поклонилась и села в кресло, пригладила рукою волосы и указала Саше Николаичу рукой на кресло.

– Я нарочно приехала в Петербург, чтобы повидаться с вами, – начала она. – Как вы можете судить по моему имени, я – иностранка, очень плохо говорю по-русски и приехала в Петербург издалека нарочно, чтобы повидаться с вами...

Говорила она на том изысканном французском языке, на котором изъяснялись при дворе французских королей и который был выработан целым рядом поэтов и писателей в салонах Рамбулье.

– Я к вашим услугам, – вежливо склонил голову Саша Николаич, – будьте добры, княгиня, приказывать, чем я могу вам служить?

Он тоже воспитывался в Париже и владел французским языком в совершенстве.

– Дело касается вас, – начала княгиня, – главным образом потому, что в нем замешана не только память вашего покойного отца, но и его честь...

Саша Николаич так мало знал о своем отце, что каждое упоминание о нем сильно его волновало.

– Вы знали моего отца? – воскликнул он.