Жанна де Ламотт

– Вы не гнушайтесь, гидальго, тем, что я осмеливаюсь сравнивать ваши возвышенные чувства со своим влечением к винному зелью! Вспомните, гидальго, великолепный дож в Венеции венчался с Адриатикой, и сколь сие было поэтично, об этом свидетельствуют сонеты и поэмы, о которых мне рассказывал наш добрый Тиссонье… Ну так вот, и я, мой добрый гидальго, повенчался с водкой! Конечно, колец я при этом никуда не бросал и всякой ерунды не проделывал; но, уверяю вас, что люблю водку гораздо больше, чем господин дож любил соленую Адриатику, и мой брак гораздо счастливее его. По крайней мере, как учила меня история устами добрейшего Тиссонье, старый дож изменял своей жене Адриатике с хорошенькими венецианками, а я, слово Ореста Беспалова, безусловно, верен водке и даже с женщинами и на бильярде не играю! Знаете, гидальго, – вдруг заключил Орест, – я говорю так красноречиво, что если бы во времена Демосфена существовали пистолеты, он, наверное, застрелился бы от зависти, что после него народился такой оратор!

Саша Николаич по-прежнему молчал и не слушал Ореста.

Тот никогда еще не видал его таким и понял, что с Сашей Николаичем случилось что-то особенное, а потому решил оставить его в покое. Он потихоньку сполз с окна и удалился, изменив на этот раз даже своему обыкновению взять у Саши Николаича «моравидисы», как он называл в таких случаях деньги, на выпивку.

Саша Николаич остался один, но как будто даже не заметил этого. Его положение было и в самом деле очень затруднительным.

На следующий день после бала он был у княгини Сан-Мартино с визитом, у нее на дому, и тут она ему показалась еще более прекрасной, чем была на балу и какой он ее знал раньше. Сидя в ее белом атласном будуаре, Николаев чувствовал себя на седьмом небе и не помнил того, что говорил сам и как говорил, и что говорила она. Но он словно пил в это время сознание блаженства и полного благополучия.

Между прочим в сознание его вонзились произнесенные ею как бы случайно слова:

– Кстати, у мужа, кажется, есть к вам дело по поводу уплаты вами по расписке вашего отца! Я думаю, вы настолько чтите память отца, что станете платить его долги! Конечно, если вы найдете, что расписка спорная…

– Если даже я найду, что расписка спорная, – поспешил возразить Саша Николаич, задетый за живое, – я все равно сначала заплачу по ней, а потом уже буду оспаривать…

Княгиня Мария наградила Сашу Николаича за эти слова такой милой улыбкой, что, если бы ему ради такой улыбки нужно было подписать себе смертный приговор, он подписал бы его, ни секунды не колеблясь.

Во всяком случае он думал, что сумма расписки не может быть настолько велика, что он не будет иметь возможности заплатить ее, и потому он особенно легко говорил об этом с княгиней и, видя, что этим производит на нее благоприятное впечатление, с усиленной небрежностью постарался показать, что считает это дело конченным.

Сегодня, в назначенный срок им самим, к нему явился Амфилох Веденеевич Петушкин за окончательным ответом, и Саша Николаич, завидев его издали, заявил, что он сам говорил с княгиней и что он обещал ей заплатить по расписке.

Конечно, теперь всякие сомнения у него исчезли, и он уже готов был вызвать на дуэль всякого, кто усомнился бы в благородстве четы дель Асидо. Он готов был защищать княгиню как влюбленный, а ее мужу он не мог не доверять, после того как видел, что он принят у графа Прозоровского, да еще среди почетных гостей.

Конечно, у этого князя Сан-Мартино не могло существовать никакого отношения к бывшему графу Савищеву, и ночное посещение этого графа не могло иметь ничего общего с распиской дука дель Асидо… предположение же Ореста относительно Жанны де Ламотт являлось просто бессмысленным.

Но легко было Саше Николаичу сказать, что он заплатит по расписке, сделать же это оказалось весьма затруднительным.

Расписка оказалась на двадцать тысяч ливров, но это были не французские деньги, двадцать тысяч которых, хотя и крупная сумма, но не весть какая, а английские фунты, составлявшие около почти двухсот тысяч рублей, то есть почти все состояние, которое имел Саша Николаич. Выходило, что для того чтобы заплатить по этой расписке, нужно было разориться, отдав все, что он имел. А не заплатить было нельзя, потому что слово было дано не кому-нибудь, а княгине Сан-Мартино, и не сдержать перед нею своего слова было хуже чем умереть для него.

Будь Саша Николаич один, он, наверное, не раздумывая, отдал бы все свое состояние, чтобы показать княгине, каким он был. Но дело осложнялось тем, что он теперь должен был заботиться о матери и, лишась состояния, он лишал и ее тех удобств, которыми теперь окружал ее.

Впрочем Николаев не сомневался, что в деле чести (а это было для него делом чести) мать не будет перечить ему и согласится на все, тем более что они не оставались окончательно нищими: у них оставалась мыза в Голландии и небольшой капитал, процентами которого можно было существовать, живя на этой мызе.