Жар-птица

— Очень жалею, что не всю — немного не успел.

В избу входит молодая красивая женщина в пуховом платке с затейливой каймой.

— Я до вашей милости, Данила Петрович, — говорит она. — Не откажите. Мабуть, моему Охриму напишете трошки?

— Отчего же не написать, известно напишу, — улыбается Данила. — Давно бы пришла, а ты все нейдешь да нейдешь.

Молодайка смутилась:

— Все николы та недосуг.

— А вы бы сами написали, — вступил в разговор я.

— Та мы же неписьменны, — стрельнула молодайка черными глазами в меня. — Чи родственник ваш, чи знакомый? — тут же спросила она, обратившись к Даниле.

— Товарищ мой, — ответил тот, — учились вместе.

— Воно що... О, це добре. Вы як же, не знаю як вас зваты, на побывку приихалы чи так?

— Случайно. В поезде встретились.

После обычных расспросов о том о сем молодайка переходит к главному:

— А, будьте ласковы, о замирении ничего не слыхали, як там народ балакае?

— У вас тоже кто-нибудь на фронте есть?

— То и беда, що воюе с самого начала войны. Уси балакають: мир, мир, а его и не бачишь.

В хату входят еще две женщины. Они сначала здороваются и тоже просят письма на фронт написать, а потом спрашивают, когда будет мир. После моих слов, что об этом, наверно, и сам господь бог не знает, одна молодайка вздыхает и говорит:

— Видать, самим мужикам о мире хлопотать треба!

— Вот это верно, це правильно буде, — поддержали ее остальные женщины. — Так им и напишите, мужикам-то нашим.

— Писать об этом в письмах нельзя, — объяснил я, — военная цензура не пропустит, да еще и неприятности вашим мужьям будут. Об этом можно только поговорить.

— Це так! И мужики, которые с фронта пришли, такочки толкують.

Поохали, повздыхали женщины и пошли до дому с письмами, в которых были одни поклоны.

После чая я начал собираться в дорогу. Старушка успела напечь мне подорожников.

— Вы уж там как-нибудь скорее войну-то кончайте, — сказал отец Данилы, — измучился народ-то.

Данила проводил меня до станции, заложив в тарантас бойкую лошаденку. На прощание мы расцеловались.

Теплое чувство к моему другу осталось во мне на всю жизнь. После Октябрьской революции я узнал, что деникинцы расстреляли его брата и стариков.

2

В штабе Казанского военного округа я встретил Рамодина. Он был мрачен и угрюм до чрезвычайности. Ему кто-то сообщил, что Энгельгардта нет в запасном полку — уже год почти, как он отбыл на Румынский фронт. Я предложил Рамодину ехать со мной в запасной полк в Немыйск, приволжский городок. Почему я остановился на этом городке, трудно сказать. Возможно, очень уж я соскучился по Волге. Рамодин долго решал, куда ему ехать — в прежний ли запасной полк или со мной. Наконец он выбрал все-таки Немыйск, уговорив меня свернуть с дороги на денек в свой уездный город. Здесь я опять встретился с его сестренкой, Мариной. Жила она у каких-то мещан в маленьком чуланчике, куда не заглядывало солнышко. Марина не по летам была развита, много читала и удивляла чересчур для ее возраста серьезным отношением к жизни и к людям. Она спрашивала меня: зачем люди живут, какова цель нашей жизни?

И что же можно было на это ей ответить? Я говорил, как сам тогда думал.

Выслушав меня, она сказала:

— Я не знаю, какая будет жизнь, когда все изменится, но знаю одно: нельзя быть счастливой, когда на свете столько несчастных.

В Немыйске мы ходили по улицам и читали наклеенные на оконные стекла объявления, где сдаются комнаты.

Рамодин остановился у вдовы, учительницы чистописания местной гимназии. Я тоже нашел подходящую тихую комнату у старика, чиновника почтового ведомства.

На следующий день после нашего прибытия в полк капитан Онучин, старый служака, небритый и вымазанный до глаз какой-то белой мазью, отчего можно было подумать, что капитан только что вдоволь наелся сметаны, старательно начал обучать новоприбывших торжественной церемонии представления начальству: командиру полка, батальонному и ротному. И мучал он нас не менее недели. Потом мы узнали, что подверглись такому наказанию потому, что младший офицер Брюнеткин, увязавшийся за нами еще в округе, ответил при представлении полковнику не по уставу. Мы уже привыкли к идиотизму военной царской службы и не очень-то расстраивались от всяких очередных благоглупостей. Наше внимание привлекало другое. На фоне однообразных суетливых воинских будней нарастала в душе какая-то смутная, тем не менее радостная тревога, нарастало ожидание серьезных небывалых событий, которые могут перевернуть нашу жизнь вверх дном. И не я один тогда этим жил. Так думали и чувствовали мой друг Рамодин и все наши знакомые и близкие. Только у всех это получалось по-разному.