Жар-птица

— Ой-ой-ой!... — заголосил он.

— Это он нарочно оборвал, — заметила мать. — Со злости.

— Ах, ты нарочно! — крикнул Игоша, схватил цеп и ткнул меня в бок.

Несправедливо обиженный братом и матерью, я рассвирепел и схватил вилы. Игоша бросился в амбар.

Лишь только он успел захлопнуть за собой дверь амбара, как вилы, пущенные ему вдогонку, воткнулись в нее со страшной силой и, задребезжав, закачались.

Все онемели от ужаса.

— Что ты делаешь?! — крикнул Гриша. — Ведь ты бы его убил!

Я сел на землю и горько заплакал.

— Ну и отпетый мальчишка! Господи, что мне с ним делать?! Хоть бы прибрал его, что ли, или вразуми, как можешь... — причитала мать.

— Ну, ладно голосить-то, — вступилась бабушка, — благодари бога, что несчастья не случилось. Довели парня до чего... Вы еще все дрыхли, а он работал. Не всякая молитва доходчива к богу. Надо понимать, о чем просишь. Ты ведь мать...

— С ним страшно жить... На-ка, в брата вилами... — растерянно говорила мать, еле приходя в себя.

— Будет тебе наговаривать-то! Мальчишка в сердцах ткнул в амбар, а ты городишь чего не надо. У него и в мыслях того не было. Что он, душегубец, что ли, в самом деле? Подрались и помирились.

И мне стало ясно: я не хотел бросать вилами в брата, а бросил их только тогда, когда увидел, что дверь закрыта и брат в безопасности. Но все-таки этот случай меня сильно встревожил, и я решил как следует проверить себя — правда ли я такой «отпетый»?

...Молотьба молотьбой, а муки-то все-таки еще не было, и страшно хотелось есть. По вечерам мы ходили на Шешму с бредешком, сделанным из старых мешков и негодных веялочных решеток, и приносили домой на уху разную рыбью мелюзгу: пескарей, уклеек, сорожек. И скоро так нам надоела эта уха — смотреть на нее было тошно.

— Ма-а-ма, есть хочу-у, — тянул тоскливо Игоша.

— Разносолов у меня нет, не заработали; наложи капусты или ешь вон уху.

— Пускай ее кошки едят, — недовольно ворчал Игоша.

— Ну и не канючь тогда. Ухи не хочет, капусты не хочет, какого же еще тебе рожна?

А сама пошла в чулан и принесла ему кусок вареного мяса.

Игоша обрадовался, нарезал его ломтями и принялся уписывать за обе щеки.

Я знал про материнский запас. Это была конина, которую ей оставили татары за то, что она в базарный день ставила для них самовар. Я знал также: мать, всячески изворачиваясь, чтобы нас накормить, пустит в ход (конечно, тайно от нас) и конину, поэтому я был настороже: есть конину, или, как у нас называли ее презрительно, «махан», считалось делом зазорным и греховным.

— Что ты делаешь! — предостерегающе крикнул я Игоше. — Ведь это махан — татары оставили.

По лицу Игоши пробежала тень, он смутился, и пальцы его брезгливо оттопырились.

— Черти тебя дернули за язык! — набросилась на меня мать. — Привередник какой — сам не ест и другим не дает. Ел человек и наелся бы... Да лошадка-то, коли хотите знать, почище свиньи будет; свинья все жрет, а эта травкой питается.

И полились опять слезы и горькие жалобы на то, что никто для нас не припас, нам все полезно, что в рот полезло...

...У матери болел глаз: краснел и слезился. Она лечила его, но лекарства не помогали. Болели у нее и легкие. И не раз уже шла кровь горлом. В таких случаях она стояла перед тазом и говорила:

— Теперь скоро умру...

— Откуда ты знаешь?

— Вот кровь тонет, не плавает. Такая примета есть.

Но кровохарканье прекращалось. Лечилась она каким-то грибным настоем.

У матери постоянно было так много всяких забот и тревог, что она не знала покоя даже во сне. Ляжет днем на часок отдохнуть, закроет глаза и начнет бормотать:

— Закрой дверь-то. Ну вот, опять ягненок не пришел... Принеси воды... Муки-то не хватит... Кошку прогоните... Солому-то не свозили, вот теперь сгниет. Ох, господи, не успеваю хлеб затевать. Сгорим, опять сгорим... Зачем дверь-то расхлебянил?

— Мама! — будил я ее.

— Тьфу ты, прости господи! Что ты мне не даешь поспать-то?!

— Ты разговариваешь... Про солому, про муку, про ягнят...

— Думается, вот и разговариваю. Кто будет делать мою работу, когда умру? — озабоченно спрашивала она.

Тяжелая жизнь научила мать и хитрить. Где нельзя было взять трудом, настойчивостью или по закону, мать пускалась на хитрость.

У нас часто отпахивали землю. Придя на поле, она вымеряла и свой загон и соседний.

— Опять Андрюшка Пугачев у нас отпахал три сажени.

Встретившись с ним у загона, она начинала урезонивать обидчика:

— Андрей Петрович, ведь нехорошо вдову обижать. У меня сироты. Кормить надо. А где я возьму?.. А ты три сажени отнял.

И заплачет.

— Вот истинный бог, Машенька, не заметил, — начинает оправдываться Андрей. — Что ж, раз твое — бери, мне сиротского не надо.

Андрей ставил на меже новую метку и уходил на свою полосу.

Мать переставала плакать и смущенно говорила:

— Перед ними, ворами, не поплачешь, так ничего не возьмешь. Иногда слеза-то лучше суда прошибает.

Я тогда еще не понимал, что можно стыдиться своих слез.

А бабушка в таких случаях подавала другой совет:

— А ты бы его, вора, Миколай, выругал как следует, он бы понял небось, чье мясо кошка съела.

— Ты научишь... — сердито говорила мать.