Жар-цвет

Зоица молчала.

— История вашего романа не кончена, — напомнил ей граф.

— Что же? — очнулась она. — Да… Вы хорошо понимаете, как должно было подействовать на меня видение Максимилиана. А Лала воспользовалась впечатлением и, подогревая его, довела меня самое до такой экзальтации, что я стала грезить наяву, воображая великие перспективы, которые она мне сулила… Года полтора потом, лет до шестнадцати, я была самою надменною и властною девчонкою, какую только можно себе вообразить, — и если бы кто мог угадать причину! Отец отправил меня учиться в Вену. Лала сопровождала меня и зорко следила, чтобы я не выбивалась из-под ее власти, не впала бы в ересь и бунт против Великой Оби. Но она не могла помешать мне читать и думать, и мало-помалу я, еще не теряя веры в культ, стала приходить в сомнения пред ним и в ужас… Притом… Вы мужчина и многого не можете понять даже догадкою… Когда знакомство с культурной жизнью подняло во мне чувство стыда, я стала краснеть за многие стороны нашего культа, обрядности, символы, слова… Поняла, что иметь их не только в действии или речи, но даже в голове — значит, в условиях цивилизованной жизни быть испорченною, грязною девчонкой… Лала чувствовала, что я опять заколебалась, и всячески старалась закрепить мои цепи, чтобы не было поворота. Последняя наша ссора вышла из-за того, что я наотрез отказалась принять на свое тело священную татуировку. Всякая татуировка делает тело стыдным в странах и народах, носящих платье. Но если бы вы знали рисунки, которые мне предстояли, вы бы пришли в ужас. Даже намекнуть на их содержание пред мужчиною у меня не поворотится язык.

— Вполне вас понимаю, — протяжно сказал граф. — Если те же штучки, что я видел на жрицах Шаби, то украшения — среднего достоинства и сомнительной добродетели.

— Вот видите, — говорила пылающая лицом Зоица. — Я оттягивала эту операцию, как могла, а она нарочно спешила, потому что хорошо рассчитала, что, приняв татуировку, я тем самым закреплю свой обет остаться в девицах, так как стыд за свое позорно разрисованное тело никогда не позволит мне выйти замуж… Всего за месяц до знакомства с Дебрянским между мною и Лалою вышла страшная ссора из-за этого… Я едва выпросила отсрочку на три года, до моего гражданского совершеннолетия. Но она продолжает дуться и делает сцены… Слишком много сцен! Утомила меня она ими! Пророчит, что я должна быть госпожою мира, а обратила меня в какую-то рабу. Чем больше я отдаляюсь от Лалы, тем Лала делается ревнивее, подозрительнее и требовательнее. Она отчуждает меня даже от отца, оттолкнула от меня теток, лишила меня подруг, становится между мною и каждым новым явлением в нашей жизни, она окружила меня собою со всех сторон; сделалось так, что у меня не осталось ни мыслей, ни поступков, ни желаний, не известных Лале и ей не подчиненных. Пока встречные желания и стремления мои шли не слишком вразрез с волею Лалы, это нравственное рабство было иногда неприятно, но все же терпимо. Но пришла любовь и взбунтовала меня.

Зоица умолкла в волнении.

— Вы не видитесь больше? — спросил Гичовский.

— Нет. Она с тех пор, как выселилась, не показывается на вилле. Отец был в ее хижине, но не застал ее. Слуги, которые возят ей обед, редко ее видят и на самое короткое время: выглянет из-за дверей циновки, примет судок и скроется, а то и вовсе не выглянет — только высунет руку.

— Сами к ней вы не собираетесь?

— Нет… Еще, если бы знать, как она меня примет… Зачем? Не надо… Наша дружба умерла.

— Вам тяжело это? Зоица замялась.

— Не знаю, как вам сказать… Конечно, я очень ее люблю… детская привычка… Но с другой стороны, она стала такая страшная и жестокая… В последнее время она внушала мне ужас.

Гичовский возразил:

— А я так часто наблюдаю за ней в бинокль, через залив, как она в своем красном платке бродит под жарким солнцем по раскаленным горам и, карабкаясь все выше и выше, наконец исчезает за желтым лысым гребнем… Да и теперь вон — смотрите — красный платок качается в челноке едва заметною точкою на далеких волнах…

— Горы и море — это две ее страсти, — тихо сказала Зоица.

Солнце кровавило залив трепетно-умирающими лучами. Потянуло прохладою с моря, и воздушным течением донесло до террасы пение Лалы, протяжное, заунывное…

— Что это она затянула? — спросил вполголоса граф.

Зоица и бледнела и краснела.

— Это ее обрядовая песнь, — молвила она, нервно вздрагивая плечами.

— Известно вам ее значение? — Да.

— Можно узнать?

Зоица колебалась, потом кивнула головой.

— Все равно теперь! Можно. Она зовет к себе силы, которым повинуется ее душа, чтобы они помогли ей победить усилившихся врагов…

Оба замолкли. Солнце окунулось в воду…

— Какой удушливый вечер! — тихо заметила Зоица, — дышать нечем.

— Сирокко в воздухе, — подтвердил граф-Сегодня удушье, завтра — задует этот бич божий. Да еще эта тоскливая песня уныние наводит на душу. Так что и удушье-то — словно от песни.

— От песни! — задумчиво повторила Зоица, устремляя взор на горы: оранжевый свет уже боролся на них с лиловыми тенями…

— Слышали вы это вытье когда-нибудь раньше? — спросил Гичовский.