Жара

— Ну конечно, она очень даже годится для этого. Длится, правда, несколько дольше, чем кислотой. Зато нет разъеденных пальцев и дырок на халате.

Она снова откинулась, взглянула на зажигалку в его руке, на огонек, который он то зажигал, то гасил. Как обычно, когда она курила, глаза ее сделались влажными.

— Странно, правда? Человека, которому она принадлежала, давно уже нет, а она, смотрите, все еще горит. Горит себе и горит, и ничего ей не делается. Сколько же лет-то прошло?

Он не ответил, взвесил вещицу в руке. На ней были вмятины, и колпачок спереди прогорел, там, где пламя вырывается. Ногтем большого пальца он провел по названию строительного банка, поцарапал кирпичик на мнимой стене, потер медь. Живучесть вещей. О чем ты думаешь, старина? Он встал, возможно, несколько резко, женщина испуганно взглянула на него. Он сунул сигареты и зажигалку назад в печь, закрыл дверцу. Петли взвизгнули.

— Иногда я нахожу волос, — пробормотал он. — В книге между страницами. Или в платяном шкафу. Или вдруг заест молнию на старенькой косметичке, которую я давно собирался выбросить. — Он закрыл расчетную книжку и сунул ее в карман куртки. Затем поболтал остатки чая в чашке и выпил их. — Мне кажется, сегодня я видел ее.

Женщина, которая, не затягиваясь, непрерывно дымила, помахала у себя перед лицом.

— Это кого же?

Но он больше ничего не сказал, отнес чашки в раковину, а она, прижав пятку к коробке, подпихнула ее под кресло. Потом с трудом поднялась.

— Мне это хорошо знакомо, Симон. Я своего мужа потом долго везде видела. Среди прохожих, стояла, уставившись на них, сама не зная почему. Среди людей в автобусе, на эскалаторе, среди тех, у кого окладистая борода или очки. И только когда они исчезали из памяти — иногда через несколько дней, — до меня доходило: бог ты мой, да это же был Рихард!

Она шла за ним до двери, и он, забрав сетку с дровами, вышел в вестибюль. Большая картина на стене вдоль выхода во двор, изображавшая сцену сбора урожая, в рамке с лепниной, успела за столетие потемнеть, если не сказать — почернеть. Снопы, жнецы и телеги с упряжками скорее угадывались. Край серебряного кубка, круп лошади, смех в полумраке…

— А как у нас обстоят дела с пополнением запасов?

— Да-а, — задумчиво сказала она. Зажав окурок, как маленький огарок свечи, между большим и указательным пальцами, она оглянулась на ванную. — Подрамники еще есть. Вся ванна забита. Вот немного бы угольных карандашей. Среднюю коробочку. И пастели, желтой, из Швейцарии. Но это терпит.

— Заметано, оʼкей, — сказал он. — Будет сделано. Ну, пока.

— Да, спасибо. Адьё!

Солнце стояло у них за спиной в багряном уборе намечающегося заката. Дороги были забиты. С оглушительным шумом катил к взлетной полосе аэродрома Темпельхоф четырехмоторный военный самолет и вырулил на нее так близко от шоссе, что крыло машины тенью зависло над асфальтом. Они проехали сквозь эту тень.

Когда Клапучек переходил на скорости с одной полосы на другую, по жестяному подносу ездил один-единственный термоконтейнер, а по карте катались в красно-золоченых обертках круглые конфеты «Моцарт».

— Великое счастье, что Эмиль отправил нас вдвоем. Меня от напряжения каждый раз пополам разламывает, — сказал он и переключил большим пальцем скорость. Рукоятки ручки сцепления не было, конец ее был обмотан изоляционной лентой.

— У нас дома мы сами резали скот. У меня еще ребенком немела рука от долгого перемешивания крови, когда колбасу делали. А бесконечное набивание кишок! Зато потом можно полакомиться жирненькой отбивной со свежеиспеченным хлебом. Вкуснотища! Щеки так и лоснились от сочного жира!

Он выехал на Мариендорфердамм и показал Де Лоо на запыленную витрину. Помещение пустовало, дверь зарешечена, по фасаду тянулась полоска из темного стекла, во многих местах треснувшего. Поблекшие золоченые буквы вывески, давно перевернутая страница истории: «Специализированный магазин по продаже предметов гигиены брака. С 1965 года ведущая в Бер…»

— Сегодня выращивают слишком тощий скот, — продолжал рассказывать Клапучек. — Это не свиньи, а настоящие поджарые спортсменки, а? Никакого жирка. Раньше у нас, сразу после войны, перед земельной реформой, специально откармливали свиней на убой. Чем жирней, тем лучше. Военные коменданты, конечно, протестовали, войска, ясное дело, получали свинину по обязательным поставкам. И им всегда было мало, ждать они не хотели. Забивали всех свиней свыше трехсот пятидесяти фунтов весом, хрясь — и нету. Но крестьяне были хитрее. Им хотелось запустить скотину на откорм. Для этого вся деревня держала по одной свинье, всегда немного не дотягивавшей до нормы. По кличке Ольга и весом не больше трехсот сорока пяти фунтов. И когда поступал приказ: двор такой-то, поставить на контрольный пункт самую большую свинью, сдавали Ольгу. Я сам частенько подгонял нашу к дверям комендатуры. — Он притормозил, повернул за ипподромом и поехал наперерез, через стоянку автомашин, забитую грузовыми контейнерами. — Дорогу на весы она находила уже без меня…