Жара

– Анна Германовна, тьфу, Аня, удивительная вещь человеческая психология. Только вчера исповедовался вам и вашему папе, только вчера вы обещали помочь, а уже сегодня – чувство колоссального облегчения. Все тревоги остаются прежними, а на душе легче.

– Так всегда бывает, – с интонацией знатока произнесла Анна. – Кончился период бездеятельной рефлексии, настало время действия. Мы еще повоюем за вашу маму.

– Знаете, Аня, я хорошо помню вас девочкой, а потом девушкой. Я же раза три или четыре приезжал с мамой к вам в Москву. Кто бы мог подумать, что такая симпатичная резвушка станет генеральшей.

Однако тема быстро иссякла. Было видно, что у Анны нет никакого желания поддерживать этот разговор.

Воскресный Петербург был пуст и прекрасен. Захарьиной нередко приходилось бывать в Северной столице и тем не менее каждый раз несравненная архитектура и градостроительные изыски Питера наполняли ее каким-то благоговением. Анна до мозга костей была москвичка. Но это не мешало ей восхищаться великим городом, который в XX веке пережил столько ужасов, гонений и страданий. Особой нежностью наполняли ее воспоминания о том, как в свой медовый месяц они с Федором сбежали не в Париж или Рим, а сюда – на берега Невы.

Наконец они добрались до жилища Розенфельда и вошли в подъезд красивого кирпичного дома с навесными лифтами и когда-то роскошным холлом внизу. Дверь им открыла симпатичная молодая женщина. Невысокого роста, слегка полноватая, пышногрудая, она отличалась прекрасной кожей медового оттенка и замечательными вьющимися русыми волосами. Пока гости входили, приятная круглолицая хозяйка стреляла глазами то на Федора, то на Анну. Было видно, что Измайлов поразил женщину своим ростом. На фоне маленького Михаила Федор казался каким-то необыкновенным гигантом. Облик же Анны никак не вязался в сознании супруги Розенфельда с теми высокими должностями, которые та занимала. «Дивчинка», – охарактеризовала она про себя гостью на своем родном украинском языке.

После представлений Федя вежливо откланялся, сказав, что пойдет подышать воздухом и хоть немножко посмотреть на Московский проспект.

– Ты тут, Аня, давай без меня, – сказал Измайлов руководящим голосом. – Как закончите, позвони, я подтянусь.

Анна и чета Розенфельдов расселись в идеально вылизанной и «богато» меблированной гостинной. Вообще квартира производила несколько странное впечатление. Все было прибрано таким образом, что казалось, что здесь никто не живет, а вся обстановка – это что-то вроде «парадной залы» в хорошей крестьянской хате, где главное – впечатление о достатке и благоустроенности семьи.

– Скажите, Оксана Петровна, – спросила Анна. – Как давно вы живете в Санкт-Петербурге?

– Зовите меня Оксаной, – весело ответила хохлушка. – Значит, приихала я сюди семь лет назад. Тобто в Питер приехала. Перший час так трудно було. Перебивалася подденщицей – там прибрати, здесь окна помити… В общем, по-всякому.

Анна поймала себя на мысле, что ее неприятно поражает тот язык, на котором говорила Окасана. Какая-то причудливая смесь русского и украинского. Получалось, что и не то, и не другое. К тому же сильно резала слух интонация, с которой говорила, а точнее, подвывала хозяйка.

– Потом все було добре. Михаил Борисович покликал мене сиделкой. Доглядати за Еммою Маркивною, – уточнила для непонятливых Оксана.

– Как вы познакомились? – поинтересовалась Анна, которая не могла понять, как, живя в такой семье, Оксана не удосужилась научиться правильно произносить имя своей свекрови.

– Да я в его больнице санитаркою була. Утки выносила, ж…ы мыла. Всякое такое. Больница-то его лучшая в Питере. А он там заведующим отделением. Все наши его дуже любили, – обернулась Оксана к мужу. – Такой человек, а скромний до самого не можу. Пригласил Миша мене в свой кабинет и говорит: «Поухаживай за моей матерью. Трудно тебе с ней будет. Но я тебя очень прошу. Платить буду хорошо». Ну и пришла я сюди до Еммы Маркивни, – с неким подвыванием, явно готовясь пустить слезу, рассказывала Оксана.

– Как складывались ваши отношения?