Жара и пыль

Обсудив историю о сати, гости принялись вспоминать предыдущие случаи такого же рода. Случаи не столько из личного опыта, сколько из огромного хранилища воспоминаний, уходивших в прошлое на несколько поколений и, скорее всего, более интересных тем, кто и сам пережил нечто подобное. Кроме Оливии, единственный человек за этим столом, кто не мог поделиться схожими воспоминаниями, был доктор Сондерс. Он сосредоточился на ужине, но время от времени издавал вымученные восклицания. Остальные же рассказывали свои истории, не имея в виду никакого морального подтекста, хотя говорить им приходилось о совершенно жутких вещах. При этом они не только хранили полное спокойствие, но даже слегка улыбались, терпеливо и тепло, с удовольствием, которое Оливия уже научилась отлично распознавать: как хорошие родители, они все любили Индию, что бы она ни натворила.

— Нельзя забывать, — сказал майор Минниз, — что в иных случаях жены хотели, чтобы их сожгли вместе с мужьями.

— Ни за что не поверю! — это уже доктор Сондерс.

— Не думаю, что эта ваша сати так уж рвалась на костер, — мистер Кроуфорд подмигнул Дугласу.

— Вы правы, — сказал Дуглас, сдерживаясь.

Оливия посмотрела на него и сказала:

— Откуда ты знаешь? — Это прозвучало как вызов, но то и был вызов. Дуглас почти ничего не рассказывал ей о самосожжении, желая избавить ее от подробностей (а они были ужасны; до конца своих дней не забудет он криков женщины). Но Оливия терпеть не могла оставаться в стороне. — Это же часть их религии, разве нет? Я думала, что вмешиваться не принято. — Теперь она смотрела в суп, а не на Дугласа, но упрямо продолжала: — А если не принимать в расчет религию, такова их культура, да и кто мы такие, чтобы совать нос в чью-либо культуру, тем более в столь древнюю?

— Культура! — воскликнул доктор Сондерс. — Вы, верно, разговаривали с этим пройдохой Хоршамом! — Оливия не подозревала, что ее речь напоминала слова члена парламента, который проезжал через округ в прошлом году и восстановил всех против себя.

Однако только доктор Сондерс и Дуглас были недовольны Оливией. Остальные великодушно обсудили ее точку зрения, словно сказанное можно было принять всерьез. Они говорили о святости религиозных обрядов, даже приняли во внимание возможность добровольного самосожжения, но заключили, что в конце концов это все-таки самоубийство, и довольно чудовищное.

— Я понимаю, — сказала несчастная Оливия. У нее не было ни малейшего желания убеждать всех в разумности сожжения вдов, но от того, что все были так уверены в своей правоте (терпеливо улыбались, но были уверены), ей захотелось спорить дальше.

— Но теоретически это же довольно благородный жест. Теоретически, — умоляюще сказала она, не смея взглянуть на Дугласа; она знала, что он сидит очень прямо, плотно сжав тонкие губы и холодно глядя на нее. Она отчаянно стояла на своем. — Я говорю о желании покинуть этот мир вместе с самым важным для вас человеком. О нежелании жить, если его больше нет.

— Это варварство, — заявил доктор Сондерс. — Как и все остальное в этой стране, дикость и варварство. Я такого навидался в больнице, не хочется рассказывать, особенно при дамах. Чудовищно изуродованные тела, и всё, не будем забывать, ради религии. Если это религия, то — черт возьми! — сказал он так громко, что главный старик-слуга с выкрашенной хной бородой задрожал с головы до ног, — я бы с гордостью назвался атеистом.

Но майор Минниз — возможно, из любезности — принял сторону Оливии, рассказав историю, которая частично подтверждала ее точку зрения. Произошло это не с ним самим, а сто лет назад с полковником Слиманом, когда тот был начальником округа в Джабалпуре. Слиман пытался предотвратить самосожжение, но вынужден был отступить из-за упорства вдовы, вознамерившейся исчезнуть вместе с мужем.

— Вот это в самом деле было добровольное самосожжение, — сказал Оливии майор Минниз. — Сыновья и остальные родственники вместе с полковником Слиманом попытались остановить ее, но ничего не вышло. Она не сдавалась. Четыре дня просидела на камне в реке и сказала, что если ей не позволят сжечь себя, то она начнет голодовку. Так или иначе, в живых она не останется. В конце концов, Слиману пришлось сдаться (эту битву он проиграл), но говорил он об этой старой даме с уважением. Она не была религиозной фанатичкой, даже не очень театрально себя вела, просто сидела себе тихо, ждала и не отступалась — хотела уйти вместе с мужем. Что-то благородное в этом было, — сказал майор, но в его голосе уже не слышалось терпения и насмешки — ни в малейшей степени.

— По мне, так уж слишком благородное, — сказала Бет Кроуфорд. Будучи хозяйкой, она решила, что настало время сменить тон. — И хотя я очень люблю тебя, дорогой мой, — сказала она мужу, сидящему напротив, — не думаю, что я смогла бы…