Жаркая луна. Десятый круг ада

Однако он встал с постели, надел рубаху и брюки и приказал себе выйти из комнаты. Но тут же понял, что боится. Еще рано. Рамиро снова стал думать, сколь нелепой была мысль, что он убийца только «наполовину», ведь доктор… А что, если он тоже не умер?

Он испугался, почувствовал, как забилось сердце, и стал подбирать оправдания. Хуже уж некуда — это болото затянуло его по горло.

Нет, ерунда, конечно, Теннембаум мертв. Он сам видел «форд» с ушедшей под воду кабиной, торчащими кверху колесами, а внутри — человек без сознания. Он не мог не утонуть. Нет никакого сомнения. Но если Арасели что-нибудь уже рассказала… все летит к чертям. Тогда нельзя и думать о побеге в Парагвай.

Он услышал голос матери, она открыла дверь в спальню и просунула голову:

— Че, Рамиро, тебя ждет эта девочка.

— Уже иду, мама.

Она остановилась, глядя на него с каким-то, ему показалось, сомнением в глазах. Странный, неопределенный блеск.

Он спросил нервно:

— Как погода?

— Какой ты хочешь, чтобы она была, дорогой мой? Как всегда: жарко, сыро, солнце убивает нас.

Рамиро поискал другой пояс к брюкам и переменил его. Потом сел на кровать и стал медленно натягивать носки, затем туфли.

— Убивают нас другие вещи, мама.

— Что ты говоришь?

— Не обращай на меня внимания. Я чувствую себя отвратительно.

— Принести тебе аспирин?

Рамиро засмеялся коротким и горьким смешком:

— Не существует аспирина, который мне помог бы, мама. Меня не вылечишь.

Она тоже нервно усмехнулась.

— Ну-ну, проснулся сегодня в патетическом настроении. — Говоря это, она смотрела на стену, будто обращалась к кому-то, кто находился в стене, в кирпичах, в известке. Потом быстро вышла. — Поскорей, сынок, — сказала она, закрывая дверь.

Рамиро кончил одеваться, придя к выводу, что одно по крайней мере ясно: Арасели ничего не рассказала. Прежде чем выйти из комнаты, он закрыл глаза и попытался успокоиться: какие бы ни были намерения у этой девушки, он должен сохранить присутствие духа. Там он посмотрит, как заставить ее замолчать.

Она сидела в столовой в кресле. На ней были синие поношенные джинсы, обтягивающие бедра и ляжки, и мужская клетчатая рубашка, которая была ей велика. Волосы она свернула в жгут. То ли челка закрывала глаза, то ли они просто потускнели. Виден был маленький синяк на правой скуле. Она была ни печальна, ни испуганна.

— Привет, — сказал Рамиро, пристально глядя на нее.

— Привет. — Она встала и, приблизившись к нему, поцеловала его в угол губ. Рамиро заморгал и сел в кресло рядом с ней. Из кухни слышался шум, это мать готовила завтрак: наверное, кофе с молоком и печенье.

— Как ты?

— Хорошо. — Она говорила, глядя ему прямо в глаза. Она была очень красива.

— Не знаю, что и сказать тебе, Арасели… — Он и в самом деле не знал; она слушала его молча, словно завороженная близостью Рамиро и его словами. — Вчера ночью я сошел с ума. Прошу тебя, прости меня, если я был груб, хорошо? Глупо, что я говорю тебе это, детка, но… я не хотел сделать тебе больно.

Она смотрела на него. Рамиро был не в состоянии определить, что скрыто в этом взгляде.

— Как ты сюда попала?

— Меня привезла мама.

— А где она сама?

— Она ищет папу. Он с ночи исчез.

— Где она собирается его искать?

— Он напился, как всегда, и, должно быть, остался у какого-нибудь своего приятеля.

— А-а. — Рамиро немного успокоился: труп еще не обнаружили. — Скажи, ты говорила своей маме о вчерашнем?

Она улыбнулась. Посмотрела на него в упор, и Рамиро показались прекрасными ее глаза: огромные, очень темные, с вернувшимся к ним блеском. Оливковая кожа, даже этот синяк на скуле придавали ее худому лицу облик рафаэлевской Мадонны. «Никакой печали, — заметил он себе, — эта девчонка продолжает меня соблазнять».

— Ты сказала ей?

— Как ты мог подумать? — Она чуть-чуть шевелила влажными, сочными губами, не переставая смотреть на него в упор.

Они замолчали. Молчание было тягостным. Рамиро судорожно искал выход и не мог его найти.

— Поцелуй меня, — попросила она голосом маленькой девочки.

У него широко раскрылись глаза. Мозг его был не больше комариного. Она зажмурилась и приблизила к нему губы, чтобы принять его поцелуй. Трудно поверить, что она так наивна и так прекрасна, подумал Рамиро. И в то же время он слегка отодвинулся, почувствовав что-то вызывающее, греховное, — его обольщали. Что-то гнусное, и это рождало у него страх. В эту минуту зазвонил телефон. Рамиро даже подскочил.

Мать подошла раньше его.

— Это тебя, Рамиро. Хуан Гомулка.

Рамиро схватил трубку. Он задумчиво прикусил нижнюю губу, прежде чем ответить.

— Привет, поляк…

— Послушай, брат, сегодня после обеда мне нужна машина. В котором часу мне зайти за ней?

— Э-э… да, видишь ли, поляк, в общем…

— Что с тобой, че?

— Нет, просто я только что встал, понимаешь? Но… Дело в том, что ее у меня нет; ее взял… — Он не хотел говорить имени.

— Кому ты ее дал, че? — встревожился Гомулка.

— Доктору Теннембауму. — У него не было другого выхода. — Дону Браулио.

— Твою мать, че, я одолжил ее только тебе! Скажи еще, что тот был пьян!

— Да, как бедуин. Извини меня.