Жаркие ночи в Майами

— Не огорчайся, Криста, — злорадно сказала она, — мы найдем кого-нибудь, кто присмотрит за тобой на вечеринке у Мэри. Собственно, у меня уже есть для тебя идеальный мужчина. О Боже, это будет замечательно! Мы хорошенько повеселимся!

5

Питер Стайн стоял на слегка качающейся палубе своей яхты «Тиара» и разглядывал аквамаринового цвета океан. Видимость была необыкновенная: он мог различить риф на глубине шестьдесят футов. В начале лета так бывало очень редко, и это доставляло ему удовольствие — если он вообще способен был испытывать удовольствие, когда надо было писать, а ему не писалось. Будь оно все проклято! Опять начинается. Коварное чувство вины. Он хотел изгнать его из своего сознания, сосредоточившись вместо этого на вырисовывавшейся в воде статуе Нептуна. Она напоминала ему другую, более крупную, более красивую статую Христа, погруженную в Средиземное море у Порто-Венери. Все равно это неплохая попытка со стороны его земляков, которые обычно бывают удачливее, когда настраивают свою психику, а не души. Он посмотрел на небо, потом на берег, где виднелся «Брикер-отель», символ старого Палм-Бич, самоуверенно возвышающийся над береговой линией. Питер использовал этот отель как ориентир, чтобы определять расположение рифа — напрямик с милю от четвертого окна и направо к башне. Эхолот фиксировал край рифа. Вскоре он будет в саду, глубоко на дне океана, который он любил больше, чем людей, — почти так же, как любимую работу, почти так же, как жизнь. Там, внизу, царил покой, нарушаемый только медленно плавающими рыбами. Он будет плыть, как в невесомости, в теплой воде, бодрый, безмолвный, вдали от мучительных слов — его креста и его спасения. Там, в полной тишине, он растворится в мире красок, более ярких, чем в действительности, в мире форм, кажущихся иллюзией. Это место, куда он может сбежать. Здесь утихает его раздражение, успокаиваются амбиции, исчезает страх.

— Ты хочешь пойти на погружение один?

Райан ван дер Камп, стоявший у руля «Тиары», обернулся и перевел мотор в нейтральный режим. Он говорил тихо, сквозь сжатые губы, обращаясь к своему боссу и другу. Ответ, однако, он уже знал. Худощавое жилистое тело Питера Стайна говорило само за себя: оно было согнуто, словно после пытки в инквизиции. Мускулистые руки уперлись в мощную грудь, его длинные сильные ноги были неудобно прижаты друг к другу на качающейся палубе. Плечи сгорбились, голова вдавилась в нишу, которую они образовали. Вся поза говорила о том, что он обороняется от внешнего мира, но Райан знал, что эта оборонительная позиция вызвана отнюдь не страхом. Для друга, хорошо знающего Питера, эта стойка означала яснее ясного, что он сам выбрал одиночество. Внешний мир был опробован и найден несовершенным, и в результате, когда Питер искал вдохновения, он глядел внутрь себя, а не вокруг. Глаза его говорили то же самое. Глубоко посаженные, под нависшими бровями, эти умные карие глаза служили окнами в блестящий ум, который когда-нибудь найдет решение проблем, постоянно мучающих его. Черная шевелюра, густая и непослушная, венчала беспокойное лицо, красота которого соперничала с гениальным разумом, скрывающимся за этой прекрасной личиной.

— Собираюсь, — как только мог коротко ответил Питер.

Райан улыбнулся. Он понимал Питера как никто другой. Они чувствовали друг друга, ибо каждый из них знал, что такое пытка. Райан был во Вьетнаме. Его медали свидетельствовали, что он там научился убивать, но шрамы на его душе говорили совсем о другом — о духовном убийстве самого себя. Раны Питера были нанесены им самим, бесконечным самоубийством, каким была его жизнь, посвященная искусству, непрекращающейся борьбой за совершенство, которое поймет мир, но которое для него всегда оставалось вне досягаемости. Сейчас Питер уйдет под воду один, как и обычно. Конечно, это неразумно. Опытные ныряльщики приходили в ужас от его нежелания подчиняться незыблемому правилу спускаться под воду только с напарником. Но Питер пренебрегал этим правилом. Он не признавал «напарников». Если не считать дочери, которую он обожал, хотя и редко видел, Питер не любил людей, предпочитая одиночество, сонное царство артистической изоляции, словно он спал, уйдя от реального мира. Будь он человеком, у которого могут быть друзья, ему не приходилось бы в поисках убежища опускаться на дно океана. Опасность его не пугала. Этим озабочены обычные люди, с их работой с девяти часов утра до пяти дня, закладными и постоянным предвкушением отпуска. Если жизнь Питера почему-либо оборвется, это будет означать только, что борьба окончена. Не будет больше сражений с чистой страницей. Никогда больше он не услышит укоризненного молчания пишущей машинки. Невысказанные слова рассеются среди планктона, будут похоронены в желудках рыб. Подходящий конец для слов, которые он и любил, и проклинал. Питер издал короткий смешок тоски по нормальной жизни, которой он никогда не испытает.