Жаркие перегоны

— Видите ли, Георгий Прокопьевич... — Желнин растерялся, не знал, как вести себя. — Видите ли, — повторил он, — местные органы... Словом, настоятельно просят, чтобы мы, железнодорожники, не отдавали вагоны... я бы даже сказал...

— Какие еще органы? — строго уточнил Климов.

— Вышестоящие.

— Что ты крутишь там, Желнин? Вышестоящие, нижестоящие! Обком ваш, что ли?

— И обком.

В голосе Климова появился усмешливый холодок:

— Слушай, Василий Иванович, вы с Уржумовым на железной дороге работаете или где? Откуда эти ветры там дуют?

— Мое дело — выполнять указания начальника дороги... К тому же у нас партийные билеты в карманах. Мы не можем не...

— А мы что — беспартийные, по-твоему? И на верное, сверху нам тут виднее, как вагонным парком распоряжаться.

— Думаю, что виднее, Георгий Прокопьевич, — согласился Желнин.

— Хоть один на дороге понимает... Когда явится Уржумов, скажи, чтоб позвонил мне. Как там настроение... и вообще?

— Константин Андреевич сказал, что положение на дороге будем выправлять.

— Опять он за свое: «Константин Андреевич, Константин Андреевич»!.. Сам-то — как?

— А что сам? — насторожился и слегка заволновался Желнин, интуитивно чувствуя, что разговор входит в желанное для него русло, что сейчас надо говорить какие-нибудь нейтральные слова... — Мое дело замовское.

— Берись-ка там по-настоящему, Василий Иванович, — доверительно и вместе с тем на прежней строгой волне заговорил Климов. — А то ведь не посмотрим, что вы оба там заслуженные... К концу года чтоб все задолженности были ликвидированы. Постарайтесь, сил и энергии у красногорцев хватит. О перспективе, Желнин, тебе тоже думать надо. Жизнь имеет свои законы, никуда от них не денешься. Понятно говорю?

— Понял вас, Георгий Прокопьевич!

Желнин долго потом держал руку на положенной уже трубке.

III.

Ровно в шестнадцать тридцать Колобов сидел в мягком глубоком кресле перед столом первого секретаря обкома партии Бортникова. Виталий Николаевич, в ловко сидящей на нем коричневой паре, расхаживал по большому светлому кабинету, слушал заведующего промышленно-транспортным отделом молча, не перебивая, лишь изредка что-либо уточняя. При этом он вежливо выжидал конца фразы, естественной остановки говорившего, чтобы не нарушать мысли, не сбивать. Вскоре Бортников сел против Колобова в такое же массивное мягкое кресло, смотрел на него карими спокойными глазами, в которых жила всегда поражающая Колобова внутренняя уверенная сила. Говорить Колобову с Бортниковым было всегда трудно, потому что с  п е р в ы м  нельзя было быть даже в мелочах неискренним или не до конца убежденным в том, в чем стремился убедить сам; неуверенность мысли Бортников чувствовал каким-то особым чутьем, легко находил в такой мысли слабинку, сразу потом теряя интерес к разговору и собеседнику. Он открыто не любил людей, которые пришли в его кабинет за  е г о  мнением, мнением первого секретаря обкома, чтобы потом, при случае или надобности, размахивать этим мнением, как флагом, ссылаться на него, не вкладывая ни крупицы собственного «я». И наоборот, с уважением относился к тем, кто, не нарушая, разумеется, этики, горячо и смело отстаивал свои убеждения, доказывал свою правоту. С такими людьми Бортников беседовал с удовольствием и подолгу, и встречи эти, обмен мнениями нередко ощутимо влияли на принимаемые решения...

Слушая Колобова, Бортников время от времени кивал темноволосой головой, но понять эти кивки было сложно — то ли Виталий Николаевич соглашался с тем, что говорил ему Колобов, то ли подтверждал ими какие-то свои мысли. А Колобов в деталях рассказывал о заседании совета, о том, какую дружную оценку дали директора железнодорожникам, — он подчеркнул при этом, что такие вот принципиальные разговоры бывали уже не раз, но, увы, дело вперед почти не движется. Красногорская дорога все наращивает задолженность по отгрузке промышленной продукции, тысячи и тысячи тонн грузов лежат на складах... А этим летом вообще сплошь и рядом сбои, срывы графиков движения поездов, простои подвижного состава. Давно пришла пора спросить с Уржумова со всей мерой ответственности.

Когда Колобов умолк, Виталий Николаевич задумчиво рассматривал что-то за окном кабинета.

— Знаете, Сергей Федорович, — заговорил он ровным, несколько суховатым баритоном. — Партийный работник, и особенно в вашем положении, не должен предвзято относиться к каким-то конкретным людям и конкретным проблемам. В том, что железная дорога стала для промышленных предприятий своего рода тормозом, есть и наша с вами вина. Да-да! Не качайте головой. Вспомните время, когда мы с вами только начинали — вы заведующим отделом, а я секретарем: уже тогда железнодорожники хромали. Но, видно, поддались мы с вами какой-то общей инерции, успокоенности, думали, что вся причина в кадрах руководителей на местах. Хорошо помню свой разговор с министром — он ведь тогда успокоил меня,  з а в е р и л... И вот стоим перед свершившимся фактом!

Бортников развел руками, поднялся; снова стал расхаживать по кабинету, заложив руки за спину. Из дальнего угла неожиданно спросил Колобова: