Жаркие перегоны

Обидно: чуть где захромала дорога или ее отделение, в министерстве сразу же начинают рассматривать через увеличительное стекло — тянет ли? тот ли человек? За малейшие просчеты вызывают «на ковер»... Что ж ему теперь, действовать по принципу «мне так сказали», давить властью, в глубине души хорошо понимая, что разносы все равно не помогут, что нормально дорога может работать лишь в том случае, если сегодня же, не теряя ни дня, взяться за реконструкцию важнейших железнодорожных узлов, сортировочных станций, за строительство вторых, третьих путей, новых депо, жилья... Но кто будет бить в министерские колокола, спорить, отстаивать, доказывать? Кто? Уржумов, седой усталый человек, или кто-то другой, кто не раздумывает сейчас о том, как бы доработать оставшиеся до пенсии годы?..

Давно приучив себя к самоанализу, Уржумов заметил вдруг, что в его размышлениях на первом плане оказалась все-таки собственная личность. Все, о чем он думал — и позавчера, шагая после заседания коллегии по улицам Москвы, и сейчас, — сводилось к инстинктивному, подспудному чувству самозащиты. А если поставить вопрос прямо: так ли мала его собственная вина? Имел ли право самоуспокоиться в те дни, когда дорога работала хорошо? Правда, он предвидел многие из сегодняшних трудностей, говорил об этом, но достаточно ли громко и решительно?

Ну вот. Опять знакомо заболела голова... Нет, надо отдохнуть, к черту мысли!

Уржумов встал, прошел к окну. День начался знойным, безветренным — понуро, не шелохнувшись, стояли в управленческом сквере пыльные стриженые тополя. Солнце было пока где-то сбоку, но через час-полтора оно повиснет вон в той широкой фрамуге, и тогда придется вставать и задергивать шторы. Лучше уж сделать это сейчас.

В кабинете стало темнее и тише. Но Уржумов не удовлетворился уже и этим. Открыл дверцу часов, поймал маятник. Убедился, что тот замер, огляделся, что бы еще сделать?

Кажется, ничто больше не мешало ему углубиться в эти простыни-сводки, где так назойливо бросались в глаза подчеркнутые красным карандашом цифры суточных, декадных и месячных задолженностей дороги в перевозке грузов. Безобидные вроде бы двадцать — тридцать недогруженных в сутки вагонов выросли теперь в десятки составов, — не перевезено четыре миллиона тонн!

Уржумов даже нарисовал на листке эту цифру. Ехидная длинноносая четверка словно на прогулку вывела кругленькие, пузатые нули. И такие эти нули были важные, нахальные, что он, злясь, смял лист, бросил его в корзину. Наверное, он ждал, что цифра эта придаст его мыслям какое-нибудь иное направление. Но миллионные долги, да еще им самим выписанные на бумаге, лишь хлестнули по нервам, жестче напомнили о том, кто он в зачем сидит в этом большом кабинете.

«Болезненное восприятие у человека, — неожиданно посторонне подумал о себе Уржумов. — Зрение не выносит больших цифр, слух — шума». Он попытался сосредоточиться на чтении бумаг и — не смог.

«Да в чем же дело?»

Несколько минут сидел неподвижно, прислушивался к себе. «Болен я, что ли?» — подумал тревожно.

— Лидия Григорьевна! — вызвал он по переговорному устройству секретаря. — Минут десять не пускайте ко мне никого.

— Поняла. Динамик отключился.

«Почему она говорит по́няла, а не поняла́?» — с раздражением, которое не мог унять, подумал Уржумов.

Выйдя из-за стола, он снял китель, распустил галстук. Стал круто вращать туловищем — затрещали суставы.

— Вот так, так... — приговаривал Уржумов, чувствуя, как приятно разогревается тело. — А то словно чугуном налили... Бегать надо, Константин Андреевич, бегать. От всех болезней...

Теперь наклониться... Еще разок...

Остановился, передохнул. И опять встал перед глазами Бортников, их сегодняшний разговор на Сортировке, письмо Забелина. Эх, Забелин, Забелин!..

Уржумов услышал, как отворилась дверь, повернулся — на пороге стоял Желнин. Улыбался:

— Чтобы тело и душа были молоды, Константин Андреевич?

Уржумов смутился, стал быстро приводить себя в порядок. Говорил, не поднимая глаз:

— А знаешь, Василий Иванович, хорошо! Кровь по телу прошла, заиграла.

— Спортом вам надо заниматься, Константин Андреевич. — Желнин какими-то неслышными шагами пересек кабинет, сел к столу Уржумова. — Вот поправим дело...

— Обязательно поправим, Василий Иванович! Сил у дороги хватит.

— У дороги-то, конечно...

Желнин спохватился, замолчал. Поспешил сменить разговор:

— Что там, на коллегии, было?

Уржумов не торопился с ответом. Надел очки, потом снял их, стал протирать стекла носовым платком. Тянул время — говорить сейчас с Желниным не хотелось.

— Ну, что... Я же тогда звонил вам: заслушали мой отчет, все честь по чести. Потом навалились — за срыв регулировочного задания, за опоздания поездов, за погрузку... Вот, миллиончики висят... Прижали за них к стене, что называется... Ладно, соберем на днях всех начальников служб, поговорим подробно. Коллегия была серьезная.

— А Семен Николаевич?

Уржумов заметил, как напряглось в ожидании ответа лицо первого заместителя. Подумал: «Что уж ты ловишь так — кто сказал? что сказал?..» Ответил как можно спокойнее:

— Дали нам на исправление квартал.